Искушение ночи - Джойс Лидия. Страница 18

– Доспехи, как вы это назвали. Да. Я не появлялась в обществе, пока мне не исполнилось девятнадцать, и носила траур. Траур по Уолтеру, но еще больше – по себе. Я была молода и полна сил, могла уже в следующем сезоне начать танцевать и смеяться, но я потеряла свой единственный шанс на замужество, потому что была не девственницей. Тем, кто мог взять меня замуж, я не рисковала рассказать правду. Так я превратилась в старую деву Уэйкфилд. – Она слегка пожала плечами. – В моей истории нет ничего героического, напротив – она отвратительна, но я приняла ее. Она моя.

– И вы совсем не скучаете по нему? – спросил Рейберн с болью в голосе. Склонив голову набок и глядя ему в глаза, Виктория ответила:

– По Уолтеру? Господи, конечно, нет. Мне просто жаль его, он так рано ушел из жизни. – Она невесело улыбнулась. – Он был славный мальчик, мог стать прекрасным человеком, но мы были слишком незрелыми, чтобы иметь глубокие чувства. У меня было чересчур много дел, чтобы предаваться печали.

– А сейчас? – спросил Рейберн, перейдя на шепот. – Будете ли вы грустить о том, что делаете сейчас? – Его рука скользнула вниз и обхватила ее грудь поверх шелка платья.

Виктория затаила дыхание.

– Спросите у меня через пятнадцать лет. Их губы встретились, и слова были излишни. Когда наконец они оторвались друг от друга, он сжал ее руку и поднялся.

– Увидимся ночью. Виктория осталась одна.

Снова часы где-то пробили девять, и Фейн повел Викторию по гулким коридорам, но на этот раз вверх, а не вниз. Комнаты, через которые они проходили, казались смутно знакомыми, словно она уже видела их во сне или в другой жизни, но ее подозрения превратились в уверенность только тогда, когда они оказались на верху витой лестницы.

То была комната в башне.

Буря эмоций охватила ее – разочарование, смирение, возбуждение. После того, что произошло сегодня в «комнате единорога», она надеялась, что нынешней ночью что-то изменится. Но все осталось по-прежнему.

Открыв дверь, Фейн доложил о ее приходе так же пышно, как если бы она вошла в светскую гостиную. Рейберн поднял голову от низкого стола, стоявшего перед маленькой печкой, отпустил слугу и жестом пригласил ее войти.

Ветвистый канделябр стоял в центре стола, заливая комнату мягким светом. Рейберн откинулся назад, глядя на нее, не застегнутый жилет распахнулся. Сюртук лежал на полу рядом с ним, рукава рубашки были закатаны по локоть, воротник расстегнут и обнажал затененную впадину на шее. Рейберн выглядел расслабленным и в то же время напряженным.

Виктория подошла к нему, все вокруг казалось ей нереальным, словно в сказке. У комнаты был еще более экзотический вид, чем накануне, словно ее взяли из пылкого воображения иллюстратора самого рискованного перевода «Тысячи и одной ночи». Вчера при свете одной свечи ощущался лишь намек на восточную экстравагантность, но теперь хаос красного, синего, зеленого и золотого был явен. Из множества подушек, громоздящихся на полу, дюжины ковров и трех диванов ничто не было похоже на другое.

– Подойдите ко мне, – велел ей Рейберн, вытянув свои длинные ноги. – Надеюсь, вы предпочтете снять с себя эту конструкцию, – он указал на ее юбки на круглом кринолине, – поскольку она будет мешать, когда ешь по-турецки.

– Уверена, у меня получится, – ответила Виктория в тон ему, стараясь унять дрожь. Осталась ли какая-то часть того доверия, которое возникло между ними незадолго до этого? Она не знала. Она положила подушку по одну сторону стола и села так, что юбки вздулись вокруг нее. – Неужели сегодня я удостоюсь вашего личного внимания, а не безупречного обслуживания вашей великолепной прислуги?

Рейберн усмехнулся, показав, что понял ее колкость, но ответил холодно:

– Они не вышколены, однако это не только их вина, но и моя. А также вина моего незабвенного двоюродного деда. Два десятилетия дряхлости не идут на пользу прислуге. Он оставил мне уйму слуг, хотя для ведения хозяйства требуется в три раза меньше.

Он снял крышку с одного из блюд, на котором лежали холодный язык, бледные вареные овощи и картофель, на вид сероватый и неаппетитный. Но аромат от них шел приятный.

Прозаическая тема их разговора и вид блюда с едой никак не вязались с экзотической обстановкой и чувственностью, витающей в воздухе.– А вы ничего не сделали, чтобы исправить положение за год, с тех пор как стали герцогом?

Рейберн пожал плечами и снял крышки еще с трех блюд.

– Я посвятил время обновлению Дауджер-Хауса и попыткам сделать поместье снова доходным. – Кривя губы, он накладывал ей щедрые порции с каждого блюда, а потом ответил на вопрос, который неизбежно последовал бы: – Моя кухарка вернулась к себе в Эссекс ухаживать за матерью, дворецкий женился, остальную прислугу в своем лондонском доме я уволил. – Его тон исключал всякие вопросы с ее стороны.

Виктория подцепила вилкой вареные овощи, пытаясь найти новую тему разговора прежде, чем он иссякнет и воцарится молчание. Впрочем, это не имеет значения; в конце концов в этой неловкости полностью повинен хозяин, а она, ничем не рискуя, может высказать свою досаду. Однако Виктория предпочла поддержать разговор. Причем сделала это весьма умело.

– Думаю, столь обширные земли нетрудно сделать доходными.

Рейберн покачал головой, но напряжение исчезло с его лица, и Виктория почувствовала облегчение.

– Я не могу даже найти двух арендаторов на два участка, и мне пришлось понизить плату на другие. Шерсть больше не приносит таких доходов, как раньше, и стада Рейберна уже не так хороши. Я привез из Испании несколько мериносовых овец, чтобы улучшить длинношерстное стадо, и ирландских баранов, чтобы улучшить короткошерстных, но пройдут годы, прежде чем я увижу результаты. – Лицо его потемнело. – А тем временем Стоунсволд и Уэдерли остаются в полузаброшенном состоянии, потому что шерстяные ткани производят теперь на фабриках в Лидсе. Семьи ткачей уехали или были вынуждены наняться слугами.

Виктория поняла, что его заботят не только имение и доход, но и деревенские жители. В его заботах чувствовалось что-то средневековое, феодальное, оттенок рыцарства, и это трогало.

– Вот как? – сказала она, снова подцепила вилкой овощи, отправила в рот и поморщилась.

Рейберн поднял брови:

– Вижу, вы еще не привыкли к простой йоркширской стряпне.

Виктория грустно улыбнулась.

– Не привыкла, – согласилась она, с тоской подумав о поваре-французе дома в Рашворте. Рашворт... Теперь аккуратный фасад ее родного дома, сложенный из известняка, казался сном. Куда реальнее был сам Рейберн, лениво вертевший в руках вилку, поглядывая на нее из-под полуопущенных век. На губах его играла еле заметная улыбка, Виктория догадалась, о чем он думает, и ее бросило в жар. Нет, это не имело значения. Главное то, что ночью они снова насладятся друг другом, без страха и сожалений, а еще через пять ночей расстанутся навсегда. И можно будет забыть, какие признания сделала она в минуту слабости. Всего неделя плотских утех – и награда в конце, и снова в общество, словно она его и не покидала. Но эта мысль, вместо того чтобы принести ей утешение, вызвала холодок в груди. Виктория тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли, и снова взяла немного переваренной еды, запив ее вином.

– Зато ваш погреб безупречен, – сказала она, пытаясь сохранить в беседе легкость, хотя сама ничего подобного не ощущала.

Рейберн, словно не замечая ее смущения, поднял к пламени свечи темно-красную жидкость.

– Надеюсь, что это так. Именно за вином я посылал в Лондон, и потребовался месяц после того, как его привезли, чтобы образовался осадок и вино можно было пить.

Виктория с радостью завела разговор о марочных винах и средствах его перевозки, который продолжался до конца трапезы. Ей хотелось отвлечься и удерживать Рейберна на безопасных темах, но когда она съела последний кусок, поняла, что это ей не удалось. Ее волновал человек, который с таким небрежным видом сидел, откинувшись, напротив нее, и она не понимала, почему это так ее тревожило. Можно было бы сказать себе, что все дело в простой физической привлекательности Рейберна, или в ужасно декорированной комнате, или даже в тех признаниях, которые она сделала, но это было бы полуправдой.