Эфиопика - Гелиодор. Страница 39
– Да сбудутся для тебя всякие блага, Навсикл, – прервал его Кнемон. – Звучали на твоем пиршестве разные музыкальные инструменты, но теперь ты пренебрегаешь ими, предоставив их людям попроще, и готов слушать повесть поистине таинственную и приносящую наслаждение по самой своей сути божественное. Мне кажется, ты наилучшим образом постиг божество, соединив Гермеса с Дионисом и к питью прибавив сладость слов. Я вообще дивился великолепию твоего жертвоприношения, но невозможно более угодить Гермесу, чем украсив его пир речами, что всего более свойственно этому богу [118].
Каласирид согласился – отчасти в угождение Кнемону, отчасти желая и на будущее расположить к себе Навсикла, и рассказал все, сокращая и давая лишь в общих чертах то, о чем он раньше уже говорил Кнемону; а что не считал нужным сообщить Навсиклу, он нарочно обходил молчанием. То, о чем он еще не повествовал и что примыкало к рассказанному, он начал вот откуда:
– Когда они взошли на финикийский корабль, бежав из Дельф, сначала все шло по желанию: умеренный ветер дул с кормы. Когда же прибыли к Калидонийскому проливу, их сильно покачало, потому что это море по своей природе всегда неспокойно.
Кнемон попросил Каласирида ничего не пропускать и, если тот может, объяснить причину, почему так бурно море в этом месте.
– Ионийское море, – сказал Каласирид, – суживает здесь свою ширь и словно через некое устье вливается в Крисейский залив, и, спеша соединиться с Эгейским морем, оно в своем стремлении вперед задерживается Пелопоннесским Истмом [119]. Море, очевидно, промыслом вышних отгорожено выдвинутым перешейком, чтобы не затопило оно противолежащего берега. Понятно, что из-за этого образуется обратное течение, сильнее стесненное в проходе, чем в остальном заливе: набегающие волны все время сталкиваются с текущими назад, вода приходит в движение, волны вздымаются, и от их ударов друг о друга возникает водоворот.
Шумное одобрение присутствующих свидетельствовало, что Каласирид правильно объяснил причину.
– Мы, – продолжал он, – прошли пролив. Острые острова скрылись из виду, и мы начали уже различать Закинфскую вершину, явившуюся нашему взору как неясное облачко. Тут кормчий велел подобрать паруса. На наш вопрос, почему он замедляет бег корабля, идущего попутным ветром, он отвечал так: «Если мы пойдем на всех парусах, то прибудем к острову ко времени первой стражи, а между тем опасно в темноте причаливать в местах, изобилующих мелями и подводными камнями. Поэтому лучше провести ночь на море и умеренно пользоваться ветром с таким расчетом, чтобы лишь к утру достигнуть суши».
Как говорил кормчий, так и вышло, дорогой Навсикл: с восходом солнца мы бросили якорь.
Население острова, живущее около гавани, расположенной неподалеку от города, сбежалось посмотреть на нас, как на необычайное зрелище, дивясь, видимо, легкости и величине корабля прекрасной постройки. Все говорили, что узнают в нем искусную работу финикиян. Но еще больше удивлялись невероятному счастью, благодаря которому мы совершили спокойное и благоприятное плавание в зимнюю пору после захода Плеяд [120].
Еще только закреплялись причалы, как наши спутники почти все покинули корабль и поспешили в город Закинф по торговым делам. Я же, случайно узнав от кормчего, что они намереваются зимовать на острове, пошел вдоль берега в поисках какого-либо пристанища: корабль я считал неподходящим жилищем из-за сутолоки моряков, а город небезопасным для наших юных беглецов. Пройдя немного, я вдруг вижу старого рыбака, сидящего перед дверьми своего дома и занятого починкой петель разорванной сети. Подойдя к нему, я сказал:
– Здравствуй, почтеннейший, и скажи-ка мне, где можно было бы приютиться?
Он отвечал:
– У ближайшего мыса на скалистом утесе вчера застряла и разорвалась.
А я ему на это:
– Этого мне вовсе не надо знать, но ты поступил бы хорошо и человеколюбиво, если бы или сам принял нас, или указал кого-нибудь другого.
Он на это ответил:
– Нет, не сам. Ведь я и не выезжал с ними в море. Да и никогда не ошибется так Тиррен, хотя его и гнетет старость. Это оплошность ребят: они по незнанию подводных камней поставили сети там, где не следует.
Наконец, поняв, что он глуховат, я закричал ему более громким голосом.
– Желаю тебе доброго здоровья, – сказал я, – укажи-ка нам какое-нибудь пристанище, ведь мы чужеземцы.
– Ты также будь здоров, – ответил он, – и оставайся, если хочешь, у нас, если ты случайно не из тех, кому подавай дом со многими покоями и кто везет с собой толпу челяди.
Я сказал ему, что со мною двое детей, а сам я – третий.
– Ладно, – воскликнул он, – это как раз подходит: нас тоже только одним больше. Со мною живут только двое детей, старшие переженились, имеют собственные семьи. А четвертая – это кормилица детей, потому что мать их недавно умерла. Так что, почтеннейший, не сомневайся, мы примем тебя охотно, ведь даже по первой встрече видно, что ты из благородных.
Я так и поступил, и когда, спустя немного я появился С Теагеном и Хариклеей, Тиррен радостно меня принял и отвел нам ту часть дома, что была потеплее.
Сперва мы очень приятно коротали зимние дни, проводя время всегда вместе и разделяясь, лишь когда пора было идти на покой: Хариклея спала с кормилицей, отдельно от них – я и Теаген, а Тиррен со своими детьми в другой комнате. Стол был у нас общий, причем Тиррен угощал молодежь щедрыми дарами моря, а мы поставляли все остальное. Иногда он рыбачил один, иногда же для развлечения и мы принимали участие в ловле, которую он разнообразил соответственно времени. Он так удачно бросал сети и имел такой богатый улов, что многие принимали его опытность в своем деле за благоволение судьбы.
Однако кому не везет, то, как говорится, не везет уже во всем. Даже и в уединении красота Хариклеи была ей в тягость. Тот тирский купец, победитель на Пифийских играх, с которым мы вместе прибыли, стал приходить ко мне и, отводя меня в сторону, часто донимал меня докучными просьбами, чтобы я, как отец, выдал Хариклею за него замуж. Он очень превозносил себя, то описывая свой знатный род, то перечисляя наличное богатство, говоря, что корабль принадлежит ему одному, что он владелец большей части находящегося там груза, состоящего из золота, драгоценных камней и шелковых одежд. Как немалую заслугу, увеличивающую его славу, он называл и победу на Пифийских играх, и вдобавок еще многое другое. Когда же я ему указал на свою бедность в настоящее время и на то, что я решил ни за что не выдавать своей дочери за человека, обитающего в чужой земле и принадлежащего к народу, столь отдаленному от Египта, он сказал:
– Брось, отец. Эту девушку я буду считать приданым во много талантов и подлинным богатством. Народ свой и родину я переменю на вашу, и хоть я и собирался в Карфаген, но согласен отправиться с вами, куда вы захотите.
Видя, что финикиец не отстает, но до крайности горячится, настаивая на своем, и не дает мне ни одного дня, чтобы оттянуть это дело, я счел нужным пока что обнадеживать его обещаниями, чтобы не подвергнуться на острове какому-нибудь насилию, и обещал ему сделать все, прибыв в Египет. Когда я таким образом хоть отчасти справился с этим затруднением, божество, по пословице, за одной волной уже посылало другую.
Несколько дней спустя Тиррен, отведя меня в сторону по изгибу морского берега, сказал:
– Каласирид, клянусь тебе Посейдоном, владыкою морей, и другими богами пучины, я смотрю на тебя как на своего брата, а на детей твоих как на своих собственных. Я пришел сообщить тебе о надвигающемся ужасном деле, умолчать о нем я считаю себя не вправе, раз у нас с тобой общий очаг: во всяком случае, ты должен это знать. Финикийский корабль подстерегает шайка морских разбойников, расположившихся на склоне этого мыса; сменяющиеся караулы стерегут выход корабля. Так смотри же, берегись, обдумай, что тебе делать, так как из-за тебя или, вернее, из-за твоей дочери задумано это жестокое, впрочем для них обычное, дело.