Беседы - "Эпиктет". Страница 60

Когда я вижу беспокоящегося человека, я говорю: Чего же хочет этот? Если бы он не хотел чего-то независящего от него, отчего бы еще ему беспокоиться? Поэтому и кифаред, когда поет наедине с собой, не беспокоится, а когда выступает в театре, беспокоится, даже если обладает превосходным голосом и прекрасно играет на кифаре. Он ведь хочет не только спеть прекрасно, но и снискать славу, а это уже не зависит от него. Стало быть, где у него есть знание, там смелая уверенность: приведи какого хочешь профана, на него он и внимания не обращает. А где он не знает и не приучил себя, там он беспокоится. А что это значит? Он не знает, что такое толпа и что такое похвала толпы. Вот по нэте ударять и по гипате 237 он научился, а что такое похвала от толпы и какое значение имеет она в жизни, он и не знает и не приучил себя к этому. Стало быть, он неизбежно должен трепетать и бледнеть. Когда я вижу какого-нибудь кифареда в страхе, я, конечно, не могу сказать, что он не кифаред, но что-то другое я могу сказать, и не одно, а многое. И прежде всего я называю его чужеземцем и говорю: Этот человек не знает, где он обретается. Столько времени по своем прибытии проживая здесь, он не знает законов и обычаев этого города и что можно и что нельзя. Но он даже не обращался никогда к кому-нибудь сведущему в законах, чтобы тот сообщил и истолковал ему предписания законов. Однако завещания он не пишет, не узнав, как следует писать его, или не обратившись к знающему, и не скрепляет печатью закладную или пишет ручательство иначе, а стремлением, избеганием, влечением, намерением, замыслом он пользуется без обращения к сведущему в законах. Что значит без обращения к сведущему в законах? Он не знает, что хочет того, что не дано, и не хочет того, что неизбежно, и не знает ни своего, ни чужого. А вот если бы он знал, то он никогда не испытывал бы препятствий, никогда не испытывал бы помех, не беспокоился бы. Как же иначе? Разве кто-нибудь испытывает страх относительно того, что не есть зло? – Нет. – Ну а относительно того, что хоть и есть зло, но от него зависит, чтобы оно не случилось? – Отнюдь. – Так если независящее от свободы воли не есть ни благо, ни зло, а все зависящее от свободы воли зависит от нас и никто не может ни отнять у нас этого, ни доставить нам то, чего мы не хотим из этого, где тут еще место беспокойству? Но мы о бренном теле беспокоимся, о бренном имуществе, о том, что решит цезарь, а о внутреннем – ни о чем. Разве – о том, как бы не принять ложного мнения? Нет. Это ведь от меня зависит 238 . Разве – о влечении не по природе? И об этом нет. Так вот когда ты увидишь, что кто-то бледнеет, то, как врач по цвету лица говорит: «У этого поражена селезенка, а у этого печень», так и ты говори: «У этого поражены стремление и избегание, они не имеют свободного выхода 239 , они в состоянии воспаления». Ведь не от чего иного меняется он в цвете, трепещет, лязгает зубами,

…на корточках ерзает, переминаясь ногами 240

Поэтому Зенон при предстоявших встречах с Антигоном 241 не беспокоился. Ведь ни над чем тем, чем дорожил Зенон, Антигон не имел власти, а на то, над чем имел власть Антигон, Зенон не обращал внимания. А Антигон при предстоявших встречах с Зеноном беспокоился, и естественно. Он ведь хотел быть по нраву Зенону, а это было вне его власти, Зенон же быть по нраву ему не хотел, как и всякий владеющий каким-то искусством – не-владеющему им. Я тебе прийтись по нраву хочу? За что? Да разве знаешь ты мерила, по которым человек судит о человеке? Разве потрудился ты познать, что такое добродетельный человек и что такое порочный, и как получается то и другое? Тогда почему же сам ты не добродетельный? – Как это, – говорит, – я не добродетельный? – Потому что ни один добродетельный человек не сокрушается и не стенает, ни один не охает, ни один не бледнеет и не трепещет, и не говорит: «Как он примет меня, как он выслушает меня?» Рабское ты существо, да как ему будет угодно! Так какое же тебе дело до чужого? Ну не его ли это ошибка неправильно принять то, что от тебя? – Как же иначе? – А возможно ли, чтобы ошибка одного была злом другого? – Нет. – Так что же ты беспокоишься относительно того, что чужое? – Да, но я беспокоюсь о том, как буду говорить с ним я? – Ну а разве нельзя тебе поговорить с ним как ты хочешь? – Но я боюсь, как бы мне не сбиться с толку. – Разве, собираясь писать имя «Дион», ты боишься, как бы тебе не сбиться с толку? – Отнюдь. – В чем причина этого? Не в том ли, что ты приучил себя писать? – Как же иначе? – Ну и собираясь читать, не в таком же ли ты был бы положении? – В таком же. – В чем причина этого? В том, что всякое искусство обладает некоей силой и смелой уверенностью и своей области. Так, значит, говорить ты не приучил себя? И к чему другому ты приучал себя в школе? – К силлогизмам и изменяющимся рассуждениям. – Для чего? Не для того ли, чтобы умело разговаривать? А умело не значит ли это уместно, обоснованно, понятно, а также не запинаясь и не испытывая препятствий, а ко всему этому – со смелой уверенностью? – Да. – Так если ты, всадник, выступил на равнину против пешего, разве ты беспокоишься тут, где ты приучил себя, а тот – неприученный? – Да, но он имеет власть убить меня. – Так говори правду, несчастный, и не бахвалься, не считай себя философом, знай своих господ, а до тех пор, пока у тебя есть такое слабое место, за которое можно ухватить тебя, ухватить за тело, следуй всякому, кто сильнее тебя. А говорить приучал себя Сократ, кто так разговаривал с тиранами, с судьями, в тюрьме 242 . Говорить приучил себя Диоген, кто так говорил с Александром, с Филиппом 243 , с пиратами, с тем, который купил его 244 . ‹…› тем 245 , кто приучил себя, у кого есть смелая уверенность. А ты ступай к своим делам и не расставайся с ними никогда. Поди сядь в углу, плети силлогизмы и предлагай их другому -

В тебе не виден муж правитель города 246 .