Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич. Страница 38

Однажды в ходе таких наблюдений я задался вопросом: если человек постмодерна (дивидуум) повернут ко всему спиной, на что же он смотрит? Куда обращено лицо человека постмодерна? И вдруг я с ужасом осознал, почти увидел, что у него нет никакого лица, вторая сторона у него тоже затылок.

Это постижение человека постмодерна как состоящего из двух сросшихся затылков меня поразило как молнией. Согласитесь, что в этом есть нечто угрожающее.

Наркотики как форма дивидуализации («Голый завтрак»)

Еще один способ активнойдивидуализации личного опыта — наркотики. Принимая наркотики, индивидуум раздробляется, рассеивается по цепочке причудливых состояний, алогично перетекающих друг в друга, фиксируя внимание на отдельных случайных деталях, эмоциях, предметах или образах (при употреблении тяжелых наркотиков — галлюцинациях), которые предстают как наполненные внутренней логикой психические лабиринты. Наркотики — типичное явление именно постмодерна. Человек модерна всячески подчеркивал «цельность» своей индивидуальности и ее рациональную природу, сводящую воедино рассеянный хаос образов, ощущений и мыслительных потоков. Иными словами, человек модерна был призван к совершению постоянных усилий по волевой рационализации мира, по его приведению к логической картине.

Наркотический опыт есть нечто прямо противоположное волевой рационализация — это, напротив, безвольная дерационализация. Человек, принимающий наркотики, отказывается от постоянного осуществления рационального и логически ориентированного усилия, он позволяет предметам, состояниям, эмоциям и фрагментарным, несистематизированным мыслям двигаться свободным ходом без цели и закономерностей. Он делится частью субъектности с образами подсознания (в обычном состоянии подавляемыми), и даже с элементами внешнего мира. Резкое ослабление волевого рационального начала высвобождает огромное количество психической энергии, которая воспринимается наркоманом в чистом виде — без прохождения через сложные системы рационализации и жесткой рассудочной цензуры.

Если в модерне наркотики были уделом отдельных нонконформистских индивидуумов, эстетов и мистиков, то в постмодерне наркотический опыт подвергается фундаментальной демократизации и становится достоянием масс. При этом акцент ставится на «новые наркотики» (типа «экстази») или легкие наркотики, не ведущие к глубинным трансмутациям (в отличие от опиатов или ЛСД). Эти наркотики постепенно и незаметно размывают индивидуальность, поощряя энергетически насыщенный поток разрозненных ассоциаций. Они создают не «альтернативную» психоделическую персоналъностъ, но прививают привычку рассматривать поток событий, не имеющий никакого содержательного или логического смысла как комфортное и привычное состояние.

В конечном итоге (в романах Уильяма Берроуза это прекрасно описано), из личности модерна, в которой были начало, середина и конец, возникает некий «naked lunch», «голый завтрак», где, в принципе, события следуют друг за другом лишь условно — то печатная машинка превращается в голову демона, то на восточном базаре продают огромные котлы дохлых тараканов, то герои внезапно оказывается в экзотичной стране. И вся последовательность отдельных фактов, выдернутых из контекста элементов личной истории, перемешивается в опыте наркомании.

Если сложить все эти аспекты дивидуализации, то мы увидим, как возникает совершенно новый постантропологический тип, который будет мыслить себя (и нас, если мы еще останемся) совершенно иначе и будет жить в реальности, существенно отличающейся от нашей.

Параллели с премодерном

Мы уже неоднократно сталкивались с тем, что парадигма постмодерна дразнит парадигму модерна и использует для этой стратегии парадигму премодерна — но только таким образом, чтобы парадигма премодерна не начала по-настоящему жить своей жизнью и не заявила бы права на доминацию. Премодерн всплывает в постмодерне в пародийном и ироничном, перевернутом и фрагментарном виде. Симулируя отсутствующее сакральное, постмодерн издевается над модерном. Это общая стратегия постмодерна, и она распространяется на все сферы. Этот принцип можно принять за фундаментальное начало постфилософии.

В таком случае, вполне можно было бы провести параллели между антропологической картиной постчеловека и пониманием человека в премодерне.

Вот, например, биомеханоид? Мы сразу же вспоминаем историю о големе, которого создал пражский рабби Лоев. Или аппарат Альберта Великого, построившего механическую женщину, отвечавшую на все вопросы, которую никто не мог переспорить. Когда Фома Аквинский задал ей вопрос, на который он сам не знал ответа, а она ответила, он рассердился и разбил этой женщине голову. Собственно говоря, биомеханоида как осмысленную и рациональную куклу, оживленную магическими пентаграммами, в эпоху Традиции прекрасно знали.

Но, естественно, в эпоху Традиции это был символ, указующий на то, что, будучи разумной тварью, и сам человек есть не что иное, как мыслящий аппарат, и лишь Вера и благодать Спасителя делает его чем-то большим. В наше же время биомеханоид никого ничему не учит и ни о чем не напоминает. Он просто есть, он бегает, прыгает, отвечает на вопросы, много помнит, мало спит...

Далее — мутанты. Тут вспомним античных существ — русалок, фавнов, кентавров, циклопов и других одноглазых, одноруких, одноногих, летающих безголовых, козлоголовых и свиноголовых существ. Подробное описание этих странных тварей, как правило, населяющих периферию ойкумены, составляет обязательный раздел описаний путешественников античного мира. Нечто подобное мутантам существовало в премодерне. Но и в данном случае речь шла об иллюстрации того обстоятельства, что под своей «персоной» (личиной, маской) человек мог скрывать невообразимое разнообразие существ, которые в определенных обстоятельствах давали о себе знать и выходили наружу в форме отклонений от привычного вида человека. Множество монстров и духов показывали, как разнообразен человек в своих метаморфозах и в своей неопределенности.

В постмодерне мутации проявляют не богатство потенциального содержания человека, но нищету его автономной индивидуальной субъектности. Человек модерна упразднил метаморфозы и саму их возможность. И вот, постчеловек, оставаясь в тюрьме без стен, пытается освежить свои умершие и охладевшие ощущения. Но создавая «новых существ», он лишь бесконечно редуплицирует свою собственную бесплодность. Поэтому летающие коровы и гигантские водяные змеи из «Детей-шпионов» вызывают не восторг, а жалость.

В постчеловеческих мутантах выражается скудость воображения автономного индивидуума, категорически не способного к опыту трансцендентного уже с эпохи модерна.

Теперь о клонировании. Биологические или сетевые клоны стремятся к разделению человека на два. В истории Традиции, в частности, в истории христианских святых, как, впрочем, и в исламе, есть много упоминаний о феномене билокации, когда одного и того же святого или праведника встречали одновременно в разных удаленных друг от друга местах. Но это не клоны, а идея многообразия выражения субъекта, реализовавшего в себе архетип святости. Нечто подобное относится и к тематике алхимических гомункулов — созданию в пробирке маленьких живых человечков. Тут можно вспомнить и о магических куклах, и о других процедурах оперативной магии, которые также оперируют с субститутами индивидуальных существ. Сетевые клоны отдаленно и пародийно напоминают эти сюжеты.

Дивидуализации опыта через наркотики соответствуют архаические практики экстаза, о которых писал М. Элиаде,— инициатические опыты, в которых для выхода за пределы человеческого обыденного состояния использовались древние аналоги современных наркотиков, в частности, галлюциногенные грибы. Но в Традиции стряхивание с себя индивидуальной рациональности в инициатических операциях с наркотиками приводило к новой интеграции — с высшей личностью, с архетипом. Там, жертвуя малой (лунной) разумностью мозга, посвященный обретал высшую разумность сердца. А в постмодерне все начинается и заканчивается растворением рассудка без какой бы то ни было последующей интеграции и тотализации.