Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич. Страница 50

В креационизме причина трансцендентно-трансцендентна миру. В парадигме Традиции впервые возникает не просто трансцендентность, но непреодолимая трансцендентность, которая более не имманентна, но только трансцендентна. Здесь причина строго предшествует следствию, она иноприродна ему. Параллельно этому разведение двух видов бытия — бытия Бога (причины) и бытия мира (следствия) — придает причинно-следственной цепочке логический рассудочный (а не опытно-сакральный, как в манифестационизме) характер.

В Новое время это чистое бытие, ставшее в креационизме запредельным, трансцендентным, перечеркивается, забывается, отменяется. Онтология Бога или бытие причины рассеивается и остается только бытие следствия, причина которого либо признается (в деизме) как чисто логическая (а не онтологическая) потребность, либо вообще отрицается как нечто недоказуемое и опытным образом не подтвержденное (в атеизме и материализме).

Как стала возможной такая степень дезонтологизации причины? Важнейшим объяснительным звеном является креационизм. Здесь бытие причины (Бога) было вынесено настолько далеко, что постепенно стало интерпретироваться как то, что религиоведы называют «ленивым Божеством», «Deus Otiosis». В некоторых архаических мифологиях существует представление о Небесном Первотворце или о Великом Боге, который настолько великий и абсолютный, что о нём постепенно забывают, так как в своем величии он слишком совершенен, чтобы хоть как-то взаимодействовать с несовершенным и полным противоречий и изъянов миром людей. Раз «ленивое Божество» ничего не делает, то примитивным культам остается только иметь дело с духами пониже, которые ближе к людям и теснее с ними связаны. Тогда складывается развернутая и полная мифология: с низшими «богами» и «духами» развертываются драматические и динамичные отношения, интриги, ссоры и примирения, их задабривают, с ними борются, от них защищаются. А вот «ленивый Бог» (Deus Otiosis), пребывающий в собственном совершенстве, постепенно забывается, стирается даже память о нем.

Нечто подобное произошло с христианской традицией Европы. Бог теологов (как трансцендентно-трансцен-дентное начало и логическая первопричина творения), находящийся в центре всего религиозного миросозерцания, в какой-то момент оказался забытым, заброшенным, «мертвым» именно в силу его трансцендентности. Его бытие было настолько чистым, абсолютным, настолько не имеющим никакой общей меры с миром, с тварью, созданной из ничто, что оказалось, что его просто можно вынести за скобки, совершить философскую операцию, которую феноменолог Гуссерль назвал «эпохэ».

И что же нам осталось? Остался мир, строго имманентный самому себе, который имеет либо неопределенно логическую причину, не поддающуюся рациональному анализу, либо причину в самом себе, либо не имеет никакой причины, то есть является случайным, как, например, утверждает современная теория Большого Взрыва: вначале грохнуло, а потом понеслось...

Здесь происходит не манифестация ex deo, не творение ex nihilo, но манифестация ex se ipso — «из самого себя». Мир становится самопричинным, самопричиненным. Это следствие, у которого нет причины, либо она настолько абстрактна, что все равно, что ее нет.

Появление современного концепта «реальности»

Концепция мира, с которой мы имеем дело в Новое время и соответствующее ей представление о реальности, появляются как следствие логического перехода от естественной сакральности к искусственной сакрализации, а затем и «забвения» об источнике этой сакрализации.

Мы имеем два фундаментальных этапа генезиса концепции реальности в виде двух этапов дезонтологизации. Вначале осуществляется переход от религий естественных к религиям Откровения, к авраамическим религиям и монотеизму. Здесь как раз делается первый фундаментальный жест парадигмальной дезонтологизации мира, который логически завершается в эпоху Просвещения.

Вот этот полностью имманентный мир, со своим бытием, строго отдельным от чистого бытия трансцендентного Бога, и есть совершенно новое (для парадигмы манифестационизма) явление, и называется «реальностью». Реальность — это то, что остаётся у человека после того, как произошло исчезновение (полноценного) бытийного измерения. Вначале это измерение было удалено на бесконечное расстояние, потом было вообще забыто. Пока еще сохраняется — пусть смутное — воспоминание о трансцендентном Боге, мы имеем дело с «тварной реальностью», чье собственное бытие — через воспоминание акта творения — еще как-то может соотноситься с чистым бытием причины. Но когда разведение между собой двух типов бытия (причины и следствия, Творца и твари) достигает предела, то вместо «тварной реальности» появляется «реальность» как таковая, без дополнительных определений и пояснений.

Понятие о «реальности» есть последняя стадия последовательно проведенной дезонтологизации. «Реальность» не синоним бытия, а его антоним. «Реальность» есть то, что остается после удаления бытия — вначале через его трансцендентализацию, потом через полное забвение. «Реальность» в таком смысле есть то, чего нет, у чего нет бытия. И в таком качестве эта концепция могла сложиться только в условиях посткреационистской философии. И именно в этом контексте она и сложилась.

Парадигма модерна могла вырасти исключительно в обществах креационистского типа, поэтому она и выросла именно там. Связь между христианским католическо-протестантским западным миром и парадигмой Нового времени метафизически очевидна, поскольку это логическая линия развития онтологии от сакральности к сакрализованности, а потом к десакрализации, тому что называется «le desenchantement», «расколдовывание мира».

В парадигме манифестационизма мир не мог быть расколдован потому, что он был сплошным чудом, всё в нем было чудесно, поэтому в нем жили пятиголовые и безголовые люди, ундины, эльфы, кентавры, фавны, и в нем всё было возможно.

В сакрализованном мире чудо — это экстренный случай, например, когда разверзается Красное море по обещанию Божества или когда реализуется Завет. Чудо возможно, но оно избирательно.

Но когда чудо более невозможно, тогда-то и появляется реальность. Реальность — антитеза чуду, это изгнание чудесного измерения из онтологической модели тварного мира, уже подготовленного для этого работой креационистской догматики.

Отсутствие слова «реальность» в русском языке

Итак, термин «реальность» естьотнюдь не нечто само собой разумеющееся, но некоторый искусственный конструкт, имеющий легко вычленяемую историю происхождения и привязанный к вполне определенному вначале теологическому, а затем и философско-научному контексту.

Интересно, что в русском языке для обозначения такого понятия славянского или даже греческого термина нет. Слово «реальность» — это довольно позднее заимствование из философского языка латыни. «Res» — на латыни значит «вещь». Дословно, «реальность» — это то, что делает вещь вещью, т.е. «вещность», «вещественность». Но само слово «res» в латыни означает далеко не то же самое, что русское слово «вещь», и нагружено именно схоластически-богословским контекстом западного католицизма Нового времени. Латинское «res» — и соответственно, «реальность» — ставит акцент на «материальном наличии», на безусловном присутствии чего-то. «Res» — это то, что безусловно и безотносительно имеется, наличествует, присутствует. «Реальность» при этом есть общее свойство безусловного и безотносительного наличия.

Но русское слово «вещь» этимологически восходит к совершенно иному значению. «Вещь» — от «вече» и от «весть», «ведать», «вещать». «Вещь» — это «переданное знание», «знак». И акцент в этом понятии сделан на передаче знания. Это откровенно гносеологическое понятие. Вещь — это то, с помощью чего передается знание или сам факт его передачи. «Вече» всплывает здесь как указание на то, что этим знанием — воплощенным в вещи — обязательно делятся с другими, т.е. это знание, становящееся (ставшее или готовящееся стать) достоянием сакрального коллектива.