Русская философия смерти. Антология - Коллектив авторов. Страница 9

М. М. Щербатов. Размышления о смертном часе

Во всяком состоянии людей, когда кто хочет выгодно себе что соделать, то прежде стараются достигнуть до сего некоторою приличною наукою. Тако, ритор препровождает нощи во бдении, читая изящных писателей, примечает их лучшие места, вспоминает предложенные правила и устремляет весь ум и рассудок свой, трудяся в своих сочинениях. Стихотворец старается изыскать пристойные мысли, привести их в такие речения, которые бы меру, согласие и рифму составляли. Комедиант трудится выучить хорошо данную ему роль, декламирует ее с размышлением, роли дает произношение гласа, какого требует обстоятельство представляемого им лица, и часто пред зеркалом располагает свои телодвижения, дабы и они благопристойны и соответствующие с гласом и словами его роли были. Живописец, предприемля изобразить какую картину, начертывает карандашом не токмо ее всю, но и каждый член особливо и избирает, который лучшее действие учинит. Одним словом, он учится, как бы непостыдно ему явить обществу труд свой. Подобно так и во всяких низших ремеслах, столяр, плотник, каменщик, печник, всякий учится своему мастерству. Единое токмо есть, чему малое число людей учатся, а что, однако, все знают, что им исполнить должно. Сие есть: как бы хорошо и без страху умереть.

Сие воистину достойно удивления, как, зная все необходимость сего часа, единственное токмо помышляют, чтобы память о знаемости сей у себя загладить, якобы отвращая свои мысли, и спешащий сей час могли отвратить. И вместо, чтобы самыми разглагольствованиями о нем и видением мертвецов приучить мысль и взор свой к приближающемуся сему часу, убегают от напоминания имени смерти и очи свои от тел мертвых отвращают. <…>

Никто из мертвых не воскресал, чтобы нам сказать, коль труден и болезнен последний час, когда душа исходит из тел; но, судя по видимости и взяв себе в проводники науку и наивернейшие испытания, можно смело сказать, что час сей есть безболезнен. Ибо что есть смерть? Она не иное что, как лишение всех зиждительных движений в теле и, следовательно, всех чувств. А потому, по мере, как зиждительные движения в теле ослабевают, ослабевают и чувства; а ежели чувствия ослабевают, то и боли уменьшаются, даже как обое совсем исчезнут. Господин Боергав¹ в своей химии говорит, что излишний жар производит сгущение и непорядочное обращение крови, от чего малые жилы в мозгу и в других местах запорошаются и приключают человеку лишение чувств и смерть. Я то же скажу и о самом охладении, которое противное соделывает, и охладевшая кровь, тихостью движения своего во онемение и в нечувствие приводя члены, приключают смерть. А по всему сему я заподлинно могу сказать, что чем ближе человек к концу своему приближается, то менее болезни ощущает. В пример сему скажу, что хотя я видел многих умирающих, но видел всегда боль их предсмертную умаляться, и сие показывалось уменьшением их стона. Возьмем в пример от параличной болезни, соединенной с апоплексией, умирающего человека, яко я единому такому случаю свидетель был. Пораженный сей болезнью человек вдруг теряет язык, память и чувства; в лечениях употребляют кровопускание, шпанские мухи, рвотное, электризацию, но сильно пораженный сей болезнью, в беспамятстве лежа, никакого знаку ни вздроганием, ни движением никаким не показывает своей чувствительности, хотя оказывает тягость дыхания; но редко, или и никогда, стенания не слышно, а потому и ясно есть, что уже толь сильные болезни, яко себе изображают, он не ощущает. И за главный знак приближения смерти доктора считают, когда человек перестанет вдруг чувствовать всю боль. А посему чувствие болезни есть не смерть; в последнюю же секунду, и когда умрет человек, то уже и болезнь власти над ним не имеет.

Не все же тяжкие и мучительные болезни есть предзнаменование смерти, но многие, которые и жесточайшие терзания телу производят, смерти не приключают. В пример сему можно представить болезнь каменную, подагру, плерезию, колики, мигрень и зубную, кои суть, так можно сказать, натуральные; но есть другие, которые суть случайные, яко: разные раны, изломления кости, вывихнутие какого сустава, все сии, которые я именовал, а есть и другие, которые несносную боль приключают. И если бы в самых жестоких терзаниях единой из сих болезней вопрошен был человек: лучше ли он желает, чтобы несколько суток продолжилось его мучение, или в несколько минут он, лишася всех чувств, умрет, – не уповаю, чтобы нашлося много тех любителей жизни, которые бы скорую смерть долго продолжительному и часто возвращающемуся мучению не предпочли. А потому не всякое жестокое мучение есть к смерти, и самая смерть не есть столь болезненна, как страшливые себе представляют.

Что мы покидаем, лишаясь жизни? Сие достойно рассмотрения. Я же думаю, ничего. Сия причина, кажется, требует двух разделений. Первое: что мы покидаем в рассуждении наших ближних, которых мы любим и которые нас любят и коим наше естествование есть нужно? и второе: каких мы удовольствий, ощущаемых нами в жизни, лишаемся?

Не могу я оспорить, чтобы не приносило некоторые тягости разлучения оставить своих ближних и друзей. Воспоминание удовольствий, которые с ними вместе вкушали, изображение их сожаления, а паче если чувствуешь, что самое твое естествование есть нужно для них, суть такие обстоятельства, которые и лишающего (лишенного) всего чувствительного человека могут тронуть.

Но прежде, нежели нам вдаться в совершенное огорчение о сем, рассмотрим и самые сии толь жестокие являющиеся нам обстоятельства, с тем твердым духом, который прямое любомудрие производит, и с тою беспристрастностию и предвидением, какого требовать надлежит от просвещенного разума.

Жалеет человек при часе смертном о ближних своих и о друзьях. Но сии ближние и друзья суть ли сами бессмертны? А понеже они не суть, то тот же рок самих их угрожает; и колико, каждый доживши, не говорю до поздней старости, но и в среднем возрасте, если подумает, лишился родственников, свойственников и друзей своих, да исчислит все сии огорчения, приключенные ему их смертию, и да подумает тогда, восхочет ли еще множество их претерпеть, и под видом, якобы желал себя сохранить до сих ближних людей, остаться последним из всего своего поколения и знакомств. А если учинить такие размышления, и после сего будет видно, что не столь сожалеет о том, что оставляет естествующих, как о том, что сам естествовать престал.

Что же касается до того, чье естествование есть нужно остающимся, сие важнейшее обстоятельство представляет; ибо, хотя Закон нас и научает, что должны мы судьбу свою предати на волю Высшего, хотя зрим множество примеров, что сироты, оставленные, казалось, без всякой помощи, непредвидимыми случаями величайшее счастие себе соделали. <…> Юноши, не имея надежды на родителя, искали достоинствами своими по службе сие счастие получить. Правда, что много можно представить противных сему примеров, где во всех частях светского счастия кончиною родителя дети потеряли, но какие? Такие, которые, надеясь на родительское защищение во службе, и по должностям своим ни к чему не прилежали, пока достойной, или случайной, родитель их поддерживал, но тех мест недостоинства их закрывались, но, вместе с смертью того, и все пороки их явны всем стали. Другие, которые при родителях своих накопили множество тайных долгов, вскоре оставленное родителем имение размотали, то сему уже не смерть родителя причиной, но худые нравы сих, которые бы долго ли, или бы коротко, всегда в такие проступки ввалились, и тем бы неисправнее, что молодой может очувствоваться, а заматеревший в пороке никогда, да и некогда будет.

Но за всем сим предел положен, его же прейтить невозможно, что всякий родившийся должен умереть: страшливый смерти человек тужит, что оставляет детей, родственников и друзей своих; но тужи он, зная, что и они, долго ли, коротко ли, ту же судьбину вкусить должны. А потому, если он не умрет прежде, то те должны прежде его жизни лишиться; если прямую имеет к ним любовь, возжелает ли он быть погребателем всех себе любимых? Возжелает ли при старости дней своих, яко другого веку человек оставшийся один, по гробах и пеплах их, смоченных его слезами, без помощи и без сожаления проживши в горести последние дни своей жизни, воздать последний долг природе? Да воззрит кто именитый, кои наиболее ощущают страх смерти, на множество портретов его предков, служащих украшением его комнатам: они безмолвно ему вещают, что жили и умерли, и что он к той же судьбе должен изготовляться; да, отгнав мирские мысли, войдет таковой в ту свою комнату: он узрит в ней не украшения, но погребальные знаки, показующие тленность естества человеческого.