Долина роз (Приключенческая повесть) - Недолин Иван Петрович. Страница 17

Клавдия Никитична подошла к священнику под благословение. Тот поднял худую бледную руку, осеняя ее крестным знамением, а затем подставил серебряный нагрудный крест, чтобы она могла приложиться.

— Мир вам и благословение всевышнего, — молвил он слабым старческим голосом.

— Путешествующим и плавающим — мир и благоволение, — в тон ему тихо молвил Фома Кузьмич.

Отступление белых ставило начальство отдаленной глухой волости в затруднительное положение: уходить на восток, за горы, в Сибирь, не хотелось, а оставаться было опасно. Красные не любили начальства старого режима. Тем более что сыновья всех этих представителей власти были в армии у белогвардейцев. У священника два сына-офицера служили в полках генерала Каппеля. В стане белых сражался и племянник станового пристава.

— Население кругом ненадежное, — жаловался пристав глухим, словно простуженным голосом. — В пятнадцати верстах деревня — голь перекатная и большевик на большевике, большинство мужиков и парней у красных, другие притаились, ждут удобного случая побунтовать. В сорока верстах стекольный завод, в прошлое лето там создался из рабочих полк, ушел с партизанами. Как тут жить? Что делать? Из губернии никаких указаний нет, вот и сиди тут, трепещи, как осиновый лист, что называется.

— Вам, пристав, конечно, уходить надо. С красными-то, поди, счеты есть? — молвил отец.

— Служба! — неопределенно вздохнул пристав.

— Верно. Ну а вам, отче, пожалуй, нечего старых костей тревожить. С вас спрос не велик.

— Что вы! — замахал руками священник. — В прошлом году отца Василия из соседнего села казни предали, а он старше меня почитай на два года!

— Наблудил, вероятно? Наушничал?

— Ничуть. Долг христианский выполнял.

— Разве? А в городе говорили, что отец Василий вместе с сыновьями-офицерами весной прошлого года восстание против красных поднял.

После долгого пути клонило ко сну. Сквозь дремоту я слушал рассказ о прошлогодних событиях. В селе этом прошлым летом долго стоял главный штаб красных, обозы, лазарет. Кругом шли бои, белые наступали со всех сторон, по деревням дымились пожарища. Наконец красные прорвались и ушли на север.

Наслушавшись рассказов, я увидел во сне партизанское войско в походе. Целиной, полями и лугами скачет кавалерия. Густыми рядами идут пехотинцы. Гремя колесами, катятся пушки и пулеметные тачанки. Пылят проселками бесчисленные обозы. Льются песни, слышится команда. Заливаются трелями гармошки. Блестят штыки, алеют знамена и красные ленточки на головных уборах. Одеты кто во что: в шинелях и кафтанах, полушубках и телогрейках. На ногах у кого добротные сапоги, а иные в стоптанных лаптях, а то так, несмотря на летнюю жару, в катаных пимах. На многих всадниках брюки с синими казачьими лампасами и форменные фуражки с цветными околышами. Одеты партизаны плохо, а вооружены хорошо — винтовки, шашки, револьверы, много пулеметов, бомбометов, десятки пушек оставляют на мягких дорогах глубокий след кованных железом колес. Но патронташи у бойцов полупустые, снарядные ящики не сильно обременяют обоз. В патронах и снарядах явная нужда. Идут войска через большое село. На главной улице, среди штабных и ординарцев, на карем горячем жеребце — красный командир. Куртка на нем кожаная, сапоги высокие, серые внимательные глаза на давно не бритом лице смотрят пытливо и строго. Сбоку у пояса у него маузер, на груди бинокль. Смотрит он на подравнивающиеся роты, сотни и батареи, приветствует бойцов: «С победой, товарищи!» — «Ура!» — несется в ответ…

«Все это описание поездки, — вздохнул Светлов, отрываясь от чтения, — похоже на домашнее сочинение старшеклассника, ученика средней школы на тему „Как вы провели летние каникулы“. Но хочется добраться до сути. Когда-нибудь и куда-нибудь они все-таки приедут? Кое-какие штрихи здесь любопытны, если принять во внимание, что это относится ко временам гражданской войны. Но ко мне и к моим поискам это не имеет, кажется, никакого отношения…»

Была прочитана чуть не половина тетради, а пока что Светлов ничего еще не узнал ни о замысле того, кто писал это сочинение, ни о причине, почему такое мирное описание было замуровано в непромокаемую обертку и брошено в камнях на берегу шумливого ручья.

Теперь уже не только Альма, но и сам Светлов испытывал голод, усталость. Да и почерк рукописи был неровный, так что читать приходилось напрягая зрение. Кое-где страницы были написаны четко, ясно, каллиграфически, а встречались места, где строчки шли вкривь и вкось, а слова становились неразборчивыми.

Любопытство взяло верх, и Светлов продолжал чтение, листая страницу за страницей. Теперь он уже не отрывался от чтения ни на одну минуту.

…— Вставай! Да пробудись, Владислав! Пора!

Я с трудом открыл глаза. Возле меня отец. В горнице движение, говор. Из соседней комнаты вышла мать, ведя одетую уже Любу. Спутники усаживались за обширный стол, уставленный чайной посудой. Огромный медный самовар кипел и пыхал паром, как паровоз. Сваренные всмятку яйца белели на тарелках. В вазах желтели масло и мед. Пышный белый пшеничный хлеб лежал аппетитными грудками аккуратно нарезанных ломтей. Шипела, распространяя аромат поджаренной колбасы, лука и сала, только что снятая с плиты яичница.

Мы остановились на ночлег в просторном доме местного зажиточного торговца. Молодежь из мужчин была в отъезде или в армии, седой, как лунь, но крепкий еще старик, одетый по-городскому, распоряжался целым взводом снох и внучек.

— Что делать — ума не приложу, — вздохнул он. — Ехать неминуемо, мужчин нет, а на работников какая надежда!

Старик с тоской смотрел на богатую, городскую обстановку, на резные буфеты, мягкие стулья, диваны, комоды и гардеробы.

— Что с добром будет? Оставить — растащут. С собой везти — неподъемная тяжесть…

— А вы, папаша, золотишко, серебро, еще что поценнее захватите, а обстановку — на волю божию, — посоветовал Андрей Матвеевич.

— Остались бы кости, мясо нарастет снова, — поддакнул Фома Кузьмич.

Старик сокрушенно вздыхал и допытывал:

— А вы, господин Дубов, далеко ли направляетесь? За Урал? Как вы думаете, не перехватят? Нельзя ли и нам с вами заодно? Может, и мы бы пригодились?

— Все в руках божьих, — уклончиво ответил Дубов. — Обнадеживать вас не стану. Когда-то вы еще соберетесь, а мы торопимся.

— Если без лишнего, можно быстро собраться. В обед и выехали бы? Как хорошо бы получилось…

— Мы в сторону свернем. Не по пути… — возразил Андрей Матвеевич. — Да и зачем мы вам? Кликните клич, из села-то наберется немало желающих ехать. И мужчины будут, и оружие.

— Придется…

— Да поторапливайтесь. На размышления времени не остается.

— Даша! — обратился старик к миловидной девушке лет шестнадцати. — Сбегай за становым!

Вошел в горницу припоздавший к завтраку англичанин. Фотографический аппарат висел у него на груди, в руках поблескивал светлыми насечками штатив.

— Несколько удачных снимков, — сообщил Рисней. — Прекрасные сельские пейзажи.

— И все это мирное благополучие скоро кончится! — вздохнул Николай. — Придут красные, начнут сводить счеты, польются кровь и слезы…

Старший сын Дубова был самым молчаливым членом нашего общества. И одет он, не в пример остальным мужчинам, не по-дорожному: в городской костюм, крахмальное белье, в цветных модных ботинках. Лишь опасаясь запылиться, надевал он легкий плащ и потел в нем в жаркие часы дня. Он редко слезал с повозки и сидел, пытаясь читать на ходу. Книга дрожала в руках, роговые очки сползали с переносицы, но Николай Андреевич упорно не бросал книги. Брат посматривал на него с насмешкой, Рисней пожимал плечами. Андрей Матвеевич негодовал:

— Этот не замарает рук оружием! Толстовец! И хоть бы читал роман какой, а то — Каутский, Туган-Барановский… И писатели не русские, и книги не стоящие, не практичные.