Онтология лжи - Секацкий Александр Куприянович. Страница 2

В этой констатации содержится воистину поразительный факт, странным образом ускользнувший от внимания швейцарского психолога: иллюзия… отсутствует у дефективных… иллюзия, которая есть ошибка (в данном случае погрешность восприятия), выступает показателем нормы в развитии сенсомоторного интеллекта, тогда как отсутствие ошибки означает не что иное, как очевидную патологию, неспособность.

Современная дефектология, не вдаваясь в «метафизические обоснования», пришла к надёжному эмпирическому критерию олигофрении: при отсутствии явных признаков самым валидным показателем дебильности оказывается отсутствие перцептивных иллюзий, чётко фиксируемое в тестах.

Стало быть, вот факт, над которым стоит подумать. Полагаясь на некую предварительную интуицию, можно даже сопоставить данный факт с каким-либо решающим экспериментом (типа опыта А. А. Майкельсона – Э. У. Морли, доказывающего не согласуемую с другими явлениями электродинамики движущихся сред независимость скорости света от движения Земли), который делает зримым до очевидности проблемное поле, где собрана критическая масса цепной реакции переосмысления.

Погрешность, лежащая в основе разумности… Но прежде, чем продолжить рассмотрение, сформулируем, что, собственно, нам хотелось бы знать? Ясно, что хотелось бы знать причину или, лучше пока сказать, тайну этого загадочного обстоятельства. Хотя прежде всего напрашивается вопрос, нет ли в других психических процессах – в интеллекте, в воображении – чего-либо подобного? Каких-нибудь помрачений, гарантирующих ясный свет разума? Словом, таких интеллектуальных иллюзий, о которых мы вправе бы были написать, что их отсутствие с несомненностью свидетельствует о той или иной патологии сознания скажем, об отсутствии «способности суждения».

И стоит лишь задаться таким вопросом, выбрать подходящий угол зрения, чтобы обнаружить наличие «конструктивных иллюзий» на всём протяжении сознания.

Платон, исследуя умопостигаемые основания сущего, обратил внимание на «увлекающую силу речи» и на своеобразную беспомощность перед такой силой, особенно если та находится в умелых руках («…ты сознательно ли соглашаешься… или же тебя, по обыкновению, увлекла к поспешному соглашению некая сила речи?» – Платон. Софист, 236d). В непревзойденных образцах диалектики, в диалогах «Софист» и «Парменид», вопрос о Едином, о Бытии и Небытии пересекается у Платона с проблемой лжи и проблемой софиста, т. е. лгущего, причём пересекается с необходимостью, поскольку одно без другого, как выяснилось, неразрешимо.

Обратим внимание на некое предельное содержание главного софистического тезиса, как оно дано сознанию. Что можно извлечь из утверждения «небытия нет»? Ну, например, ложность этого утверждения. В самом деле, нельзя ведь сказать, что это (небытие) – «несуществующие вещи»: получится, что мы приписываем небытию множественность, даём несуществующему какую-то содержательную характеристику сущего – число. По той же причине ложно утверждение о единственном числе небытия. Ложно всякое утверждение о небытии вида «небытие есть то-то и то-то», поскольку его можно сократить, привести к формуле «небытие есть…» (согласно Аристотелю, ложным будет утверждение «кентавр есть выдумка» – ведь и здесь несуществующему (кентавру) приписывается некое бытие, пусть даже «быть выдуманным»).

Возьмем фрагмент из Платонова «Парменида», где речь идёт о бытии и едином. Словно в авантюристическом романе, Парменид рассматривает одно за другим все приключения единого. Скажем, если есть единое, то оно, очевидно, не может быть причастным времени. Ведь быть во времени для единого – значит изменяться, хотя бы становиться старше самого себя, что опять же значит становиться иным (не единым). Следовательно, единое никак – никаким из трех способов – не причастно времени: ни прошлому «было», ни будущему «будет», ни настоящему «есть». Тогда утверждение «единое есть» ложно. Следовательно, если единое есть, то единого нет. Перед нами – сущая свобода диалектики как стихии. Платон не оставляет надежды на существование какой-либо истины, которую не удалось бы привести к противоречию, или противоречия, которого не удалось бы доказать. Вот ещё один фрагмент из «Парменида»: если единое и иное (не единое) отличны друг от друга, то они тождественны. Ход мысли таков: если имя, обозначающее нечто определённое (вообще нечто), употребляется несколько раз, в разных контекстах, то оно ведь не перестаёт быть тем же самым, именем того же? Далее у Платона идёт замечательное рассуждение – очередная игра диалектики-стихии:

«Парменид. И вот когда мы говорим, что другое есть нечто отличное от единого и единое – нечто отличное от другого, то, дважды сказав “отличное”, мы, тем не менее, обозначаем этим словом не другую какую-либо природу, но всегда ту, названием которой служит это слово.

Аристотель. Совершенно верно.

Парменид. Итак, в какой мере единое отлично от другого, в такой же мере другое отлично от единого, и, что касается присущего им свойства “быть отличными”, единое будет обладать не иным каким-либо отличием, а тем же самым, каким обладает другое…» (Платон. Парменид. 147е – 148а).

Воспроизведение такого множества парадоксов и «кунштюков» неожиданно выявляет главное условие и даже рецепт их получения – последовательность мышления. Мысль, строго идущая по следу, неизбежно приводит в сферу диалектики, в «дремучий лес», где следы уже теряются, и потому последовательность оказывается наказуемой: она не ведет к выходу. Греческое слово «апория» (от «порос» – путь), или «проблема, неразрешимость которой обусловлена содержащимся в ней противоречием», буквально означает «бездорожье» (ср. соответствующую внешнюю оценку диалектики как плутания и блуждания). Уже для Гегеля было очевидно, что противоречие – не случайная находка, а то, что обнаруживается постоянно, всякий раз, когда рефлексия следует самой себе.

Возможность заблуждения всегда подстерегает как момент «несогласия речи с самой собой». Она, таким образом, «встроена в дискурс» и оказывается неизбежной, если договаривать до конца.

Видеологический анализ двух диалогов Платона как ярчайших образцов «полноты рефлексии» дает картину сквозного прозрения через «предмет речи», или элимирования «поверхностей-3» к ровному фону.

Траектория прозрения направлена к субстанции, т. е. к подлежащему, к самому последнему слою, к последней непроницаемой «поверхности» – к бытию.

И вот, когда всё иное, контрастное, выбрано и через «первую поверхность» больше ничего не видно (остался ровный фон абсолютного подлежащего, чистая субстанция), тогда становится, наконец, видна сама «поверхность-1» – логика (или «речь», по Платону). Она-то в своей видимости и есть ложь (ибо истина, она – в своей невидимости).

Фигуры речи, становясь различимыми (непрозрачными), парализуют способность суждения: ведь за ними нет теперь значения, «сопротивления материала». И получается только видимость суждения, в том смысле, что видна грамматическая структура. Она теперь – пустая оболочка, поскольку исчерпано её предметное содержание. Содержание видится сквозь пустую грамматическую структуру смутным и искаженным именно потому, что нарушено условие субъектного устройства – невидимость «поверхностей-1». [2]

Итак, срабатывает конструктивная интеллектуальная иллюзия – иллюзия отождествления знака и денотата, но срабатывает впустую в отсутствие контраста бытия и небытия, или, иначе, в условиях неприсутствия лжи. Парменид прекрасно демонстрирует ситуацию: когда ничто не ложно, тогда ничто и не истинно; и это потому, что ложь из скрытости (где положено ей пребывать) визуализируется, является, явствует, становится явной ложью.

Итак, визуализация «поверхности-1» разрушает дискурс. Разрушает и нормальную конструкцию субъекта, его трансцендентальное основание. Совершенно чёткая картина подобной визуализации наблюдается при шизофрении, примером чему может служить хотя бы буквальное восприятие метафор и (неизбежная обратная сторона) непонимание их смысла (экранирование «поверхности-3») больными шизофренией.