Драма советской философии. (Книга — диалог) - Толстых Валентин Иванович. Страница 47

С одной стороны, тот факт, что данное свойство предмета природы: оказалось в сфере чувственного созерцания человека и отразилось в нем, оказывается чистой случайностью как для предмета, так и для человека. Ведь, действительно, чистой случайностью является совпадение временных и пространственных координат созерцающего сознания и предмета. И никакого закономерного порядка в том последовательном чередовании, в каком различные предметы входят в соприкосновение с чувственностью человека, обнаружить действительно нельзя, пока человек с его чувственностью рассматривается только как часть природы, как один из равноправных объектов, с которым входят во взаимодействие другие объекты природы…

А с другой стороны, каждый единичный случай взаимодействия, соприкосновения предмета природы с чувственностью человека столь же неизбежно представляется абсолютно, фатально предопределенным бесконечным рядом материальных причин и следствий.

Итак, Гегель ставит вопрос ребром — в предмете или в сознании следует искать субъект изменения, развития знания?

Положен ли тот порядок последовательности, в каком предметный мир являет сознанию человека свои свойства, качества, закономерности, в предмете или же в сознании?

Шеллинг, в период его единомыслия с Гегелем, сформулировал вопрос таким образом — пожертвовать ли самостоятельностью субъекта в пользу самостоятельности объекта, предмета или же самостоятельность последнего принести в жертву самостоятельности субъекта?

Вопрос обостряется еще более не в пользу старого материализма, когда речь заходит о качественном развитии знания, о глубине понимания одного и того же предмета, о процессе углубления знания об одном и том же предмете.

Старый материализм и здесь становился на точку зрения абсолютной случайности, неизбежным дополнением которой оказывается абсолютный детерминизм.

Здесь вопрос также ставится в зависимость от случая. Мышление может наткнуться на верное понимание предмета с таким же правом, как и неверное. Верное понимание предмета оказывается счастливой случайностью. А если предшествующее познание чем — либо тут может помочь — так это только тем, что избавит мысль от повторения тех ошибочных представлений, которые мысль прошлых поколений уже произвела…

«Сколько глупостей нам пришлось бы теперь говорить, если бы древние уже не сказали бы их раньше нас», — сочувственно цитирует остроту Фонтенеля Гельвеций. — «Ведь люди могут достигнуть в любой области сколько — нибудь разумных результатов только после того, как они в этой области исчерпают все возможные глупости…»

Естественно, что с этой точки зрения на верный результат мышление может натолкнуться и раньше, нежели будут исчерпаны «все возможные глупости», ибо глупость, как известно, по своим возможностям тоже безгранична.

Это, конечно, остроумно, но остроумие мало может помочь в таких случаях… С точки зрения созерцательно — метафизической теории отражения вопрос о развитии познания, знания оказывается принципиально неразрешимым. Если перед ним поставить вопрос — почему именно тогда — то человек достиг определенного знания о вещи, об определенном предмете, то он примется искать ответа в рассмотрении самого предмета. Это он, его движение перед пассивно покоящимся сознанием повинно в том, что он вошел в соприкосновение с чувственностью человека и отразился в ней — ответит материалист — метафизик.

Если же спросить его — а почему только в такое — то время и в таком — то месте и именно такой — то человек понял предмет так — то, хотя этот предмет чувствительно давным — давно воспринимался человеком, но понимался по другому, он сошлется на всеспасающую случайность.

Поэтому — то и невозможна строгая научная теория в развитии научного познания о закономерностях развития этого знания. Ибо если есть какая — то закономерность в развитии знания, то ее с этой точки зрения приходится полностью отождествить с той цепью причин, принадлежащих самому предметному миру, который в итоге привела данный предмет в соприкосновение с чувственностью человека. А в том, что мышление постигло истину предмета именно тогда — то и там — то — никакой закономерности вообще нет. И в самом деле, виноват ли предмет в том, что мышление его понимало целые тысячелетия «неправильно», хотя он был дан в чувственном созерцании всегда одним и тем же? Может ли предмет быть ответственным за те «все возможные глупости», которые на его счет измышляло мышление прежде, чем напоролось на «правильное» понимание? Очевидно, приписывать предмету ответственность за глупости, сказанные на его счет человеком, это значит говорить еще одну из явных глупостей относительно предмета…

Критическая сторона Феноменологии духа поэтому оказывается особенно сильной в той ее части, где Гегель обнаруживает полную невозможность отнести причины развития, углубления знания на счет предмета, взятого в его метафизической оторванности от человека, от его активного отношения к предмету.

Гегель исходит из того, что чувственный мир остается на всем протяжении развития человечества одним и тем же, а изменяется лишь наше знание о нем. И в этом много правды, если иметь в виду чувственный, предметный мир в его независимом от человеческой деятельности существовании. Ведь в самом деле, окружающая человека природа и ее законы нимало не изменились за тот краткий промежуток времени, за который познание совершило такой грандиозный взлет; и законы движения атомов, и небесных светил, и законы химии, и законы биологического движения остались во времена Гегеля одними и теми же, какими были и во времена Демокрита…

Другое дело, если рассматривать чувственный мир ЧЕЛОВЕКА, т. е. природу не в ее оторванности от человеческой целесообразной практической изменяющей деятельности, а как предмет, как объект этой последней. Здесь можно констатировать огромные изменения.

Это значит, что во времена Демокрита человек соприкасался с одними чувственными свойствами природы, входя с ними в деятельное отношение, а впоследствии делал все большее и большее количество сторон природы предметом своей активной целесообразно — направленной изменяющей деятельности.

Гегель и подчеркивает тот факт, что природа с ее законами остается на всем промежутке времени развития познания одной и той же, но что человек, преследуя свои цели, активно входит в чувственный контакт со всеми новыми и новыми ее сторонами, со все новыми и более глубоко лежащими закономерностями, т. е. от активности человека зависит — привел он предмет в соприкосновение со своими органами чувств или нет.

Это, по Гегелю, зависит от того, что за цели преследует человек в природе. Поскольку та или иная сторона, свойство, закономерность природы превращается человеком в СРЕДСТВО для выполнения его субъективной ЦЕЛИ, она и ставится предметом созерцания представления. В этом случае она находит свое выражение в речи, в языке и лишь постольку делается предметом мышления.

ЦЕЛЬ сказывается изначальным движущим моментом познания, ибо в сферу чувственного созерцания действительно попадают только те стороны природы, которые человек — вольно или невольно — превратил в средства для выполнения своих целей. Следовательно, чувственный образ предмета формируется ЦЕЛЬЮ, субъективно — активным волевым отношением сознания к предметному миру.

Это явственно выступает уже в факте ВНИМАНИЯ. Я на что — то внимание обращаю, сосредоточиваю, как на существенном, и отвлекаюсь, активно абстрагируюсь от всех остальных сторон того же предмета…

При этом Гегель имеет в виду тот факт, что ЦЕЛИ, обусловливающие направленность внимания человека, а потому — и вычленение тех, а не других характеристик, «определений» предмета в качестве «существенных», имеют СУБЪЕКТИВНОЕ значение.

Сознание обращает внимание на данные свойства, стороны чувственно данного ему многообразия, как на «существенные». Но какая гарантия у сознания имеется на тот счет, что эти стороны СУЩЕСТВЕННЫ ДЛЯ САМОГО ПРЕДМЕТА, а не для субъективно — ограниченной точки зрения субъекта? Ведь если показать дикарю золотые часы, то для него «существенным» в них окажется вовсе не то, что они показывают время, а то, что они красиво блестят, и в этом смысле совершенно не различаются для него от любого красивосверкающего предмета, скажем, от позолоченной фальшивой монеты…