«Симпсоны» как философия - Халвани Раджа. Страница 48

О солнце:

О наших пернатых и четвероногих друзьях:

О произведениях искусства:

Говорит ли мой тезис лишь о том, что мистер Бернс перестал в душе быть ребенком? Возможно. Но если мы задумаемся над тем, каким видят мир дети, то обнаружим, что им тоже нередко свойствен символизм или, по крайней мере, репрезентационизм. Когда ребенок играет, например, в солдатики, то представляет себе настоящих солдат и важное сражение. Когда девочка играет с куклами, то представляет, что она или ее куклы играют некую важную социальную роль, намного более важную, чем сама игра.

Поэтому дело не в том, что мистер Бернс уже не ребенок или не ведет себя как ребенок. На самом деле именно укоренившаяся привычка к символическому толкованию не позволяет ему обрести счастье. Почему? Существует популярная концепция счастья, согласно которой оно состоит из двух компонентов. Первый компонент (который мы не будем обсуждать) — это определенные эмоции, сопровождающие некое явно благоприятное обстоятельство. Второй компонент связан с характером человека. Чтобы быть счастливым, необходимо любить или получать удовлетворение от тех составляющих образа жизни и обстоятельств, которые кажутся человеку важными и неотъемлемыми от его индивидуальности [249].

Но мы, конечно, знаем, что мистер Бернс хотел бы видеть свою жизнь существенно иной. Он находится в постоянном поиске лучшей доли, примеряя на себя жизнь спортсмена, губернатора, невинного ребенка и так далее. Любая идея Бернса о том, как улучшить свою жизнь, предполагает некое превращение, точнее, превращение в определенный тип. Ничто не кажется ему приятным, смешным или желанным, если это не означает или не символизирует нечто другое, нечто большее и более важное.

Почему такой репрезентационизм препятствует счастью? Если мы на время оставим соображение о том, что репрезентационизм Бернса порожден планом Сатаны лишить его человечности, то обнаружим более интересное философское обоснование моего утверждения. Большинству старшекурсников, изучающих философию, известно о разграничении между внутренним и инструментальным благом. Инструментально благие вещи хороши лишь потому, что ведут к другим благим вещам или как-то связаны с ними. Те вещи, к которым они ведут, являются благими также либо инструментально, либо внутренне. (Инструментальное благо еще называют внешним.) Внутренне благие вещи хороши сами по себе. Они хороши не потому, что позволяют достичь некоего результата или ведут к чему-либо благому, приятному или вообще имеют какие-либо последствия, не потому, что ведут к какому-либо благу, а потому, что сами представляют ценность. Они являются благими просто потому, что они таковы, каковы они есть, и других подтверждений их благости не требуется.

Рассмотрим удовольствие. Мы находим, что удовольствие может быть как внутренне, так и инструментально благим. Например, инструментально благое удовольствие, возможно, испытывает мой пес, когда я хвалю его за исполнение команды. Я считаю это инструментальным благом, потому что ощущаемое моим псом удовольствие делает более вероятным повторное исполнение им команды, когда я ее отдам. Однако ощущаемое им удовольствие может также быть внутренне благим, и даже как-то странно задаваться вопросом: «И что же хорошего в удовольствии?» Объяснять суть внутреннего блага удовольствия практически равнозначно объяснению сути удовольствия вообще. Заметьте, что удовольствие, конечно, может быть благим внутренне, но дурным инструментально. Например, допустим, что я решил сделать себе укол героина. Испытываемое мною удовольствие будет благим внутренне, но дурным инструментально, поскольку удовольствие, полученное от употребления этого наркотика, может привести к различным проблемам со здоровьем, психикой, финансами и т. д.

Но вот что интересно: возможно ли существование инструментального блага без внутреннего? Можем ли мы иметь инструментальное благо (то есть нечто такое, что мы признаем благим, памятуя о каком-либо другом благе, которое может стать следствием первого) и при этом считать, что внутреннего блага не существует? Нет, это невозможно. Благо в чем-то подобно чеку, выписываемому человеком с целью оплатить долг. Если Гомер выписывает чек и имеет на счету деньги, чтобы его обеспечить, то чек действительно представляет ценность. Но если Гомер выписывает чек, который имеет ценность лишь в том случае, если чек Барни пополнит счет Гомера, тогда чек Гомера не является бесполезным только при условии наличия денег у Барни. Но что, если у Барни будут деньги лишь при условии, что чек Мо пополнит его счет? Тогда получится, что каждый человек рассчитывает на другого, кто бы, так сказать, замкнул петлю. Разве не очевидно, что ни у кого нет денег? Иначе говоря, если каждый рассчитывает на то, что деньги появятся у другого, то денег нет ни у кого, не правда ли? Подобным образом и инструментальное благо является благом лишь в том случае, если ведет к чему-либо другому, предполагающему благо. Инструментальное благо сомнительно в том смысле, что, например, возможность обмена денег на булочку с повидлом все же не позволяет нам говорить о деньгах как о чем-то внутренне благом, а не как об орудии достижения внутреннего блага. Если бы существовало только инструментальное благо, то деньги являлись бы благими лишь в том случае, если бы на них можно было купить инструментально хорошую булочку с повидлом, которая, в свою очередь, являлась бы хорошей только в том случае, если бы приводила к инструментально благому повышению сахара в крови… и так далее. Цепочка была бы бесконечна, поскольку инструментальное благо всегда является благом лишь в связи с чем-то, что порождается, или чем-то, что как-то связано с другой вещью. В результате происходит бесконечный поиск первоисточника, не дающий понять, имеет ли благо какое-либо основание и есть ли почва под утверждением о том, что, например, деньги — это благо. Так и в мире мистера Бернса, где все является образом чего-то другого, где все лишь символизирует нечто другое и приобретает смысл только в свете чего-либо другого, ничто, кажется, не имеет значения. Здесь все нереально и не имеет подлинной силы, поскольку все рассматривается только в связи с чем-то иным. Если, например, приз за первое место в боулинг-турнире является таковым только благодаря его связи с эффектной победой, то появляется проблема, сходная с противопоставлением внутреннего и инструментального блага.

Вы наверняка заметили, что если все приобретает смысл лишь в связи с чем-то другим, как это происходит в мире мистера Бернса, то эффектная победа, подкрепляющая акт завоевания трофея, сама должна быть чем-то подкреплена, и все эти «подпорки» необходимы для того, чтобы акт имел реальное значение. Избавиться от них можно, лишь добравшись до чего-то, имеющего внутреннее значение и являющегося в известном смысле простым и основополагающим, а не символическим или репрезентативным. Ничто в мире Бернса не может иметь значения, и мы вправе сделать вывод, что по причине отсутствия значимых вещей Бернс быть счастливым неспособен. Одним из признаков несчастливой жизни является бесцельность, а счастливой — целенаправленность.

Есть еще одна проблема, связанная с тем, как мистер Бернс пытается обрести счастье. Бернс способен наслаждаться вещью лишь в том случае, если она символизирует что-либо, и символизируемое этой вещью часто находится в прошлом или будущем. Из-за такого репрезентационизма мистер Бернс в своих поисках способа достижения счастья не замечает ценности конкретного момента. Способ, который он предпочитает, состоит в том, чтобы оценивать не сами имеющиеся в данный момент объекты, а то счастье, которое они должны обеспечить. Но данный способ никогда не приносил счастья. Одна восточная пословица гласит: «Нет пути к счастью. Путь — это и есть счастье». Репрезентационизм Бернса, вошедший в привычку, должен был по идее принести ему счастье. Это есть проявление веры мистера Бернса в то, что к счастью нужно сознательно стремиться. Однако люди, которые счастливы (причем не мимолетно), не ищут счастья или пути к нему. Они не стали счастливыми в результате цепочки неких сознательных поступков. Это объясняется тем, что в традиционном смысле счастье — это не эмоциональное последствие, а, скорее, особое расположение духа.