Один Вкус - Уилбер Кен. Страница 4

Четверг, 23 января

Закончил читать тысячестраничный дневник Кристофера Ишервуда (первый том!) и почти на неделю погрузился в глубокую депрессию. Причин много.

Для меня Ишервуд представляет несколько очень важных линий жизни. Во-первых, есть целый круг связей общества Веданты, так или иначе включающий в себя Олдоса Хаксли, Джеральда Хёрда и Томаса Манна (последнего непрочно, но значимо). Вместе со Свами Прабхаванадой Ишервуд сделал некоторые из первых и, безусловно, наиболее легко читаемых переводов Бхагавад Гиты, Йога Сутр Патанджали и моего любимого текста «Верховное сокровище различения».

Так, что еще в 1941 г. Кристофер пишет в своем дневнике: «Стараться уничтожить свое эго, позволить, чтобы в тебе жила Реальная Самость, используя твои руки и ноги, твой мозг и твой голос. Это фантастически трудно, и в то же время зачем еще нужна жизнь?» Это также должно было позволить ему понимать кое-что, чего совершенно не способны понять чистые «религии наследия» — от экологии и поклонения Гайе до экопсихологии: «Всякий раз, когда цели того или иного движения лежат во времени, оно всегда прибегает к насилию». К счастью, Кристофер слегка приправлял эту глубоко духовную линию в себе горьким юмором; он твердо намеревался прожить свою жизнь «со страстью, с неподдельной увлеченностью и искренней враждебностью».

Но Ишервуд всегда по-своему боролся за интегральный подход, соединявший духовность с земной жизнью, вероятно, потому, что, по его словам, секс и дух в нем были одинаково сильны и в то же время зачастую явно противостояли друг другу. Мне нравится его честное стремление сохранять и то и другое даже в крайних формах.

Большинство людей знают Ишервуда, даже если им самим это неизвестно, поскольку он был главным мужским персонажем в фильме «Кабаре», поставленном по одному из его коротких рассказов из сборника «До свидания, Берлин» (прототипом героини рассказа «Салли Боулз» отчасти послужила певица Джин Росс, с которой Ишервуд познакомился в 1931 г. в Берлине). В фильме Кристофера играет Майкл Йорк, а Лайза Минелли за исполнение роли Салли получила «Оскара». Рассказ написан блестяще, как, должно быть, знала Вирджиния Вулф, когда писала в своем дневнике: «Мы встретились с Ишервудом на пороге. Он — стройный распущенный юноша. У. Моэм говорит, что «в руках этого молодого человека — будущее английского романа»».

Кроме того, рассказ «Салли Боулз» (кстати, фамилия происходит от Пола Боулза, композитора, переводчика Сартра — он перевел «За запертой дверью» — и плодовитого писателя — наиболее известно его «Укрывающее небо»; Ишервуд восхищался его творчеством и назвал Салли в честь него) был положен в основу более ранней бродвейской постановки «Я — фотоаппарат», благодаря которой Джулия Харрис стала кинозвездой. Название взято из знаменитого отрывка в книге, который часто цитируют и обычно понимают неправильно: «Я — фотоаппарат с открытым затвором, совершенно пассивный, регистрирующий, не думающий. Регистрирующий бреющегося мужчину в окне напротив и женщину в кимоно, моющую волосы. Когда-нибудь все это придется проявить, аккуратно отпечатать, закрепить». На этом этапе у Ишервуда было лишь смутное представление о великих учениях Востока и Запада о подлинной Самости как беспристрастном Свидетеле, однако вы можете видеть первые проблески (это очень похоже на знаменитое «прозрачное глазное яблоко» у Эмерсона: «весь жалкий эгоизм исчезает. Я становлюсь прозрачным глазным яблоком; я — ничто; я вижу все»). Критики нападали на Ишервуда за эту отстраненность, отсутствие интереса и т. д. Но, как указывал сам Ишервуд, это совершенно неправильное понимание такого состояния: «Представление, будто я был человеком, полностью отрешившимся от всего, что происходило вокруг меня, абсолютно неверно. Подлинный Свидетель позволяет возникать всему, что возникает, — неважно, будь то страсть, спокойствие, увлеченность, отстраненность, искренняя враждебность. Но глупо думать, будто это подобное смерти отрешение от жизни.

Во всяком случае, Ишервуд определенно не был отрешенным. В действительности один из его лучших друзей в то время и на протяжении почти всей жизни У. Г. Оден — которому уже суждено было стать одним из двух или трех величайших поэтов столетия — в конце 20-х годов отправился в Берлин, в основном в поисках порочного секса, и уговорил Кристофера присоединиться к нему. Оба они были геями, и знаменитые бары для юношей — особенно «Уютный уголок» — привязали Ишервуда и Одена к Берлину на несколько лет. Распущенный секс, особенно в юношеском возрасте, что ж, это еще одна его черта.

(Ишервуд стал чем-то вроде героя для сегодняшних геев, главным образом из-за своего решительного приятия собственного гомосексуализма, меня оно тоже восхищает. Оно восхищало и Ф. М. Фостера; он оставил Кристоферу свой самый трогательный и очень гомосексуалистский роман «Морис», который по понятным причинам не решался публиковать при жизни. Сегодня мы склонны забывать, что вплоть до совсем недавнего времени в большинстве стран гомосексуализм был преступлением, за которое сажали в тюрьму и иногда приговаривали к смерти. Особенно варварской была позиция Англии, как должна напоминать нам несчастная история Алана Тьюринга. Тьюринг, разгадавший секрет «Энигмы» — шифровальной машины нацистов — и сделавший каждый ход Гитлера известным союзникам, что было блестящей демонстрацией гениальности, возможно давшей для победы в войне больше, чем любое другое отдельное действие, был вознагражден за это, после того как стало известно о его гомосексуализме, тюремным заключением и принудительными гормональными инъекциями для исправления его «болезни». Вскоре после этого он совершил самоубийство.

Адольф Гитлер, организовавший пивной путч в Мюнхене в 1923 г., был заключен в тюрьму и писал «Майн камф». К 1929 г. экономическое разорение и безысходность принесли национал-социалистам массовую поддержку и, как ни удивительно, в 1934 г., после смерти Гинденбурга, Гитлер объединил должности президента и канцлера, став фюрером всей Германии.

Ишервуд приезжает в Берлин в 1929 г. и остается там до 1933 г. — в точности в самое горячее время этого, вероятно, наиболее шокирующего периода западной истории — невиданной ранее власти безумия, которой не суждено было когда-либо повториться. И он записывает то, что видит: «Здесь все похоже на жизнь в аду. Все абсолютно на краю гибели. Мы живем по законам военного времени. Никто в Англии не имеет даже отдаленного представления, что это такое. На каждом углу множество полицейских, готовых подавить любую попытку демонстрации. Из-за нищих почти невозможно пройти по улице...»

Германия самый яркий светильник философии на Западе, наследница Древней Греции — и все должно было кончиться этим: безумцем под личиной маляра из Австрии. И поэтому теперь, в наши дни, невозможно думать о великих — Канте, Гегеле, Спинозе, Марксе, Фихте, Фрейде, Ницше, Эйнштейне, Шопенгауэре, Лейбнице, Шеллинге — всей германской сфере, — не думая в какой-то момент об Освенциме и Треблинке, Сорбиборе и Дахау, Берген-Бельзене и Челмно. Бог мой, у них были имена, словно они были людьми.

Но причинное связывание германской трансцендентальной традиции с лагерями смерти, весьма распространенное в американском постмодернистском кудахтанье о метаповествованиях, попросту дешево и вульгарно, не говоря уже о том, что неверно. То, что случилось в Германии, было, если не считать миллиона других причин, классическим случаем до/над заблуждения. По существу, вся германская традиция представляет собой исследование до/над заблуждения, порождавшее то Гегеля, то Гитлера. Именно потому, что германская традиция столь возвышенно и столь мощно стремилась к Духу (за что ей честь и хвала вовеки), она была в большей степени подвержена путанице дорациональных телесных и эмоциональных восторгов с надрациональным прозрением и осознанием. Кровь и земля, возврат к природе и благородные дикари, объединяющиеся под знаменем романтического возврата к духу, повторное обретение утраченной Основы, возвращение скрытого Бога, откровение, написанное кровью и вытравленное на плоти тех, кто встал бы на пути этой чистоты крови и нации, и газовые камеры, ожидавшие, как безмолвное чрево Великой Матери, всегда правящей подобными делами, всех тех, кто портил эту чистоту. Германию погубила не рациональность или надрациональность, а ее возрожденные дорациональные импульсы, превратившие крепость в руины.