Опровержение идеи о существовании внешнего мира - Бэклунд Горан. Страница 3

И всё, о чём я прошу — обычная честность разума. Уолт, похоже, открыт, но большинство людей — нет. Они не хотят видеть — им не нравится находиться там, где они находятся, но они слишком боятся двигаться.

Генри Дэвид Торо однажды написал: "Я ушёл жить в лес, потому что хотел пожить неспеша, обдуманно, встречаясь лишь с неотъемлемыми фактами жизни, и увидеть, смогу ли я научиться тому, чему жизнь хочет меня научить, и когда придётся умирать, не обнаружить, что я и не жил вовсе".

Вот, что требуется — готовность жить обдуманно, встречать лицом к лицу неотъемлемые факты жизни. После такого исследования Уолт не сможет ясно увидеть только путём прямого отрицания, надев свои шоры, как ведут себя люди всегда, когда сталкиваются с новыми и нарушающими их устои идеями о реальности; люди, на которых теперь мы оглядываемся и качаем головой в изумлении, как они вообще могли в такое верить.

Выбор не жить в отрицании в теории может показаться лёгким, но только тщеславие заставляет нас думать, что мы развились дальше своих предков, сжигавших ведьм на кострах. Мы всё ещё верующие, даже сегодня. Но если мы сможем осознать, что именно из наших верований выстроены стены нашей тюрьмы, мы сможем также осознать, что освободить нас может только честность.

Глава 2. Наш аппарат восприятия.

— Теперь позволь тебя спросить, — говорю я Уолту, который пришёл ко мне для следующего разговора. — Почему небо синее?

Он смотрит на меня, подозревая, что вопрос с подвохом, что так и есть.

— Так, посмотрим, — говорит он. — Небо отражает свет только определённой длины волны, — начинает он, загибая пальцы, — который затем достигает наших глаз, — продолжает он, — и потом посредством некоего замысловатого процесса в мозге, каким-то образом мы видим голубой цвет, — говорит он в заключении. — Что-то вроде того, наверное.

— Но почему это событие производит специфическое ощущение голубизны? Почему не красноты, или другого ощущения — звука, например?

Он этого не ожидал. Он улыбается и задумывается на несколько секунд.

— Хороший вопрос, — говорит он.

— Есть идеи?

— Скажи ты.

— Должно быть потому, что природа нашего аппарата восприятия делает его таким, — говорю я.

Это заставляет его задуматься. Меня впечатляет серьёзность, с которой он относится к этому, вдумчиво, не форсируя.

— Что бы ни было на выходе любой системы, — продолжаю я, — оно неизбежно имеет форму и структуру, определяемые природой этой системы.

Это прозвучало намного более неуклюже, чем я ожидал. Но сейчас это важный пункт. Независимо от события в объективном мире, которое вызывает появление ощущения в нас, как это ощущение выглядит должно в конечном счёте определяться природой нашего аппарата восприятия.

Ощущение, которое мы испытываем, дотрагиваясь до объекта, имеет свою особую природу и уникальные характеристики именно потому, что наш аппарат восприятия делает его таким. И когда мы видим цвета, они видятся нам такими, какие есть, потому что наш аппарат сгенерировал их таким образом.

Я делаю ещё одну попытку объяснить это Уолту.

— Наше восприятие неизбежно формируется в соответствии с нашим аппаратом восприятия, который является его источником, и поэтому в конечном счёте он определяет форму, вид и характеристики ощущений, которые исходят из него, — так я это излагаю.

— Иными словами, — я продолжаю, — небо голубое — не мокрое, жёсткое или шумное — только потому, что наш аппарат восприятия делает его таким!

Он молча перемалывает это в своей голове. Здравый смысл говорит нам, что наше восприятие соответствует тому, что существует в реальности, что мы видим точное отражение реального мира, что объекты существуют более или менее такими, какими мы их воспринимаем. Разве можно говорить о том, что наш сенсорный аппарат ответственен за форму нашего восприятия? Чушь! Но как может быть иначе? Если предположить, что наше представление о вещах не имеет посредника, так сказать, что мы видим их такими, какие они есть, мы будем вынуждены признать, что действительный мир на самом деле состоит из цветов, которые мы видим, звуков, которые мы слышим, ощущений, которые мы чувствуем. Нам бы пришлось поверить, что объекты действительно растут при приближении, и что тарелка видимая с угла действительно принимает форму эллипса — но мы в это не верим. Нет, именно потому, что нам кажется, что объекты растут, тогда как на самом деле это не так, мы должны заключить, что их вид должен определяться не тем, какие вещи есть сами по себе, но в конечном счёте аппаратом, посредством которого они становятся явными для нас.

Уолт оживает.

— Погоди, ты говоришь, что нет соответствия между тем, какими объекты нам кажутся, и тем, какие они в действительности? — говорит он.

Пока что я хочу, чтобы Уолт ухватил только эту концепцию.

— Я говорю, что то, какими они нам кажутся, может соответствовать действительным объектам или нет — но так ли это, зависит не от самих объектов, но от природы промежуточного аппарата, посредством которого они появляются.

Но, разумеется, сами объекты ни коим образом не могут быть "похожи" на то, какими они нам кажутся.

Наше восприятие неизбежно должно принять форму, определённую природой аппарата, посредством которого оно возникает, в результате чего кажущиеся нам формы объектов должны обязательно быть отличными от форм самих объектов. Иначе говоря, объект сам по себе никак не может иметь форму, принятую соответствующим явлением в восприятии, так как форма это ничто иное, как способ, которым наш аппарат восприятия делает этот объект явным. И таким образом, мы можем быть уверены, что объекты, какие они есть в реальности, в точности не такие, какими они нам кажутся.

То есть, разумеется, если бы они вообще существовали. Но их нет. А Уолт твёрдо верит, что существуют, что объективный мир реален, и разобраться с этим значит не просто ткнуть его носом в истину, но осторожно подвести к тому, что он сам сможет обнаружить, как и где его предположения насчёт реальности зашли не туда.

Мы двигаемся медленно, но верно. Непростое это дело — возиться людскими предположениями и убеждениями, и я не хочу вызывать хаоса, используя все возможные средства — больше, чем предоставляет обычная беседа. Если я допущу, что мы с ним единомышленники, когда это не так, Уолт решит, что я просто чокнутый из духовной страны грёз, который проповедует свою новую доктрину для неразумных и недостаточно чувствительных, чтобы увидеть ложь. Но всё наоборот. Мы взрезаем ложь медленно, начиная с необоснованных предположений в самом низу этой груды.

Уолт выглядит растерянным.

— Окей, давай посмотрим, сможем ли мы взглянуть на это с другого угла, — говорю я.

— Конечно, — отзывается Уолт.

— Подумай немного о нашем сенсорном аппарате, — говорю я. — Если бы его природа была иной, разве не было бы так же иным наше восприятие?

— Думаю, да.

— К примеру, абсолютно возможно, что гипотетический аппарат мог бы произвести переживание, которое для других казалось бы круглым, но для него было бы квадратом.

— Конечно, — кивает Уолт.

— Или что-то совсем другое, некое переживание, которое предстаёт в категориях ощущений, которые нам не доступны, и поэтому непостижимое для нас.

— Как летучие мыши? Предположительно они используют некую форму биологического сонара для восприятия окружающего мира. Мы не можем себе представить, на что это похоже, — сказал он.

— Да, а как насчёт аппарата, который производит абсолютно одномерные переживания, такие маленькие связки чувственных впечатлений, появляющихся по одному?

— Вероятно, это возможно в теории, — говорит Уолт, — но мне кажется, трудно поверить, что такое существо смогло бы долго прожить.

— Но разве форма чьего-то восприятия определяет его способности к выживанию? Разве эта связь непременна? Не мог бы, например, робот с супер продвинутым искусственным интеллектом отлично выжить в этом мире? Конечно, он смог бы функционировать, имея лишь необходимые сенсоры, чтобы взаимодействовать с окружающей средой — в то же время не производя вообще никаких чувственных переживаний! Прямо как марсоход!