Прикладная метафизика - Секацкий Александр Куприянович. Страница 15

Посмертник, известный пока только в узких кругах (и уж тем более даже в них неизвестный), как правило, столь же категоричен: «Что мне до суетных похвал дня сегодняшнего? (Подразумевается: тем более что они мне не светят). Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед…» – ну и так далее.

Но если в обесценивании недоступных ценностей особой разницы между группами не наблюдается, то взаимопризнание заслуг выглядит явно несимметрично. Эфемеры говорят о посмертниках без всякого раздражения и в целом уважительно. Посмертники же, как обладатели более склочных характеров, не упускают случая излить яд презрения на обладателей инопланетной славы.

Внутригрупповые отношения далеки от идиллии и у тех, и у других. Это и понятно, ведь известно, что «пряников сладких всегда не хватает на всех», а ведь речь идет о претендентах на одну и ту же экологическую нишу. С эфемерами тут все понятно, но и признанные посмертники нередко склонны к пренебрежительным гримасам по отношению к своим собратьям (можно вспомнить высказывания Толстого о Шекспире, Набокова о Фрейде и множество других аналогичных случаев).

Далее. Существует довольно большое количество знатоков творческого и жизненного пути Алены Апиной. А также Пугачевой, Титомира и Даниэля Ольбрыхского. В принципе, их эрудиция может быть обширнее, чем эрудиция специалистов по Бальмонту. Но культура устроена так, что ее трансляцией от поколения к поколению заправляют посмертники, поэтому сведения бальмонтоведа именуются наукой, а его рассказы – лекциями, тогда как аналогичная деятельность апинологов называется трепом или, в лучшем случае, журналистикой.

Принцип компоновки фактов – один и тот же, решающее отличие зачастую определяется только удаленностью по оси времени. И вот здесь Алена Апина получает неожиданный шанс на посмертную известность – правда, характер этой известности будет совершенно непредсказуем. В самом деле, сегодня мы видим, что сумма сведений, собранных о московских карточных шулерах середины прошлого века, имеет статус исследования, а подробности личной жизни современных звезд московской эстрады, собранные, быть может, с гораздо большей тщательностью, такого статуса тем не менее не имеют. Следовательно, вполне возможно, что через сотню лет какой-нибудь культуролог защитит кандидатскую диссертацию на тему «Муж Алены Апиной как мифологема ранней постсоветской эпохи» – и удостоится поздравлений коллег за образцовое научное исследование.

В каком-то смысле представители академической среды не просто увлечены фиксами, но даже одержимы ими. Хочется сказать, что посмертникам очень повезло: их фиксы являются по совместительству научными проблемами. Эфемеры, напротив, не могут чувствовать себя так вольготно – их имидж подчинен строгому плану: увы, это касается и выбора увлечений.

15. Свежесть первых впечатлений

Профессионал, занимающийся дисциплинарной философией, владеет различными философскими техниками. Каждая техника предполагает и свой собственный язык – то, что сегодня принято именовать дискурсом. Профессиональные навыки помогают избегать путаницы: тут вполне подходит афоризм Гегеля насчет крестьян и их коров. Горожанам, редко бывающим в деревне, коровы в стаде могут показаться в принципе одинаковыми («на одно лицо»), но крестьянин никогда не спутает Зорьку с Буренкой, он знает всех своих коров по именам. У философа тоже есть свои коровы: Бесконечное, Единое, Конкретное, Всеобщее – и он всякий раз безошибочно их окликает, подзывая к себе.

Тем не менее наблюдательный неофит может заметить и момент общности различных дискурсов, ускользающий от взгляда профессионала. Однажды Елена Мигунова, специалист по фольклористике, поделилась со мной своими наблюдениями.

– Странные люди эти философы. И в разговорах, и в текстах они все время забывают добавлять существительные.

– Как это?

– Ну вот они пишут: прекрасное, многообразное, эмпирическое… А что именно многообразное? Все время хочется уточнить и переспросить. Или вот ваш Лакан решает проблему соотношения воображаемого и символического. Но ни разу не уточняет, какое воображаемое или воображаемое что с чем именно символическим соотносится.

Немного подумав, Елена добавляет:

– Если я говорю, например, что я старше, то должна уточнять, старше кого. Не могу ведь я быть просто так старше…

Нельзя не отметить, что в этом взгляде, брошенном издалека, довольно точно зафиксирован общий видовой признак философских коров. Они действительно устроены на манер Чеширского кота: вот, скажем, кот без улыбки, а вот улыбка без кота, но ничто не мешает им пребывать в одном стаде.

Кстати, раз уж речь зашла о стаде. Некоторое время тому назад мне пришлось принимать экзамен по философии у студентов химического факультета. Одному из бедолаг попался вопрос о философии Хайдеггера. Положение было бы и вовсе безнадежным, но каким-то образом юноша запомнил два тезиса из статьи Хайдеггера, переведенной В.Бибихиным. Первый тезис гласил: человек есть пастух бытия. Второй запомнившийся тезис звучал так: человек стоит в просвете бытия. Воспроизводя эти формулировки и вставляя между ними различные слова, студент смог продержаться минуты три-четыре. Я уже хотел было поставить честно заработанную пятерку (ибо не каждый химик на такое способен), но на всякий случай спросил:

– А что же он делает там, в просвете? Просто стоит?

– Как что делает? Пасет! Пасет бытие…

О, сколько нам открытий чудных готовит свежий взгляд со стороны. Бытие как собирательное понятие, что-то вроде быдла, это ведь прекрасный контраргумент в дискурсе Хайдеггера да и самого Гегеля. В развитие темы можно написать целое эссе, вполне удовлетворяющее самым строгим дисциплинарным критериям.

Впрочем, само словосочетание «экзамен по философии» вызывает какой-то странный протест; своя доля профанации тут присутствует с неизбежностью. При этом очень важно, какова именно эта доля. Приведу рассказ Н.Б.Иванова о том, как проходит контрольная по философии в одном из американских университетов.

«Пока ассистент собирает домашние задания, где нужно было выбрать варианты ответов a, b, c или d, профессор обращается к аудитории:

– Переходим к следующей главе «Фауста». Почему доктор Фауст поддается искушению Мефистофеля?

Несколько студентов поднимают руки, и профессор кивает одной из девушек.

– Фауст стремится обрести знание легким путем.

Профессор отрицательно качает головой и, не вдаваясь в обсуждение, делает знак следующему участнику семинара.

– Фауст не тверд в вере, он даже не перекрестился.

– Садитесь, неправильно.

– Фаустом движет гордыня?

– Неправильно.

– ………………………?

– Неправильно.

Наконец кто-то из студентов произносит очередную глупость, которая оказывается правильным ответом, и профессор удовлетворенно улыбается, отмечая глубокие знания попавшего в цель. После чего переходит к следующему вопросу».

Конечно, по сравнению с этой мрачной картиной самый средний семинар на философском факультете Петербургского университета выглядит чуть ли не симпозиумом Платона. Но тут многое определяет традиция. Философы США в отличие от их российских коллег не образуют единого профессионального сообщества: специалист по феноменологии в беседе с «неоплатоником» может не найти ни одной общей темы, кроме бейсбола, – что, впрочем, не помешает им остаться довольными беседой и друг другом. Помню, как в свое время поразил меня приехавший на конференцию в Петербург профессор из Луизианы, специалист по аналитической философии. О Флоренском, Шестове или Розанове профессор никогда не слышал, что, впрочем, не могло вызвать удивления. Выяснилось, однако, что он ничего не знает о Башляре и понятия не имеет, кто такой Левинас. Любознательность американского профессора не простиралась дальше избранной узкой специальности, где он был автором нескольких признанных книг. Такая святая простота вызывала у российских участников конференции чувство умиления, но к этому чувству примешивалось и уважение перед нежеланием хоть чуть-чуть притвориться знатоком. Высокомерные российские посмертники никогда не упускают такого шанса. Ярким примером может служить свершившийся в одночасье переход от диамата к собственно философии. Этот жест радикального притворства мог бы увенчаться полным успехом, если бы не жадность фраера. Стремление подверстать прежде написанное к «текущей проблематике» оказалось сильнее, чем имитация роли нормального специалиста, продолжающего преподавать как ни в чем ни бывало. Бережное отношение к своим диаматовским вкладам, вызывающее презрение посмертников-соискателей, приходится учитывать бесправным студентам-послушникам. Пока студенты держат фигу в кармане, но в своем будущем академическом всевластии они не оставят ни единого шанса неумелым притворщикам. Ведущие уже сейчас свою родословную от Канта к Бодрийяру, студенты философских факультетов никогда не признают своими предшественниками или хотя бы коллегами ни Ойзермана с Глезерманом, ни Фролова со Степиным.