Ужас реального - Горичева Татьяна. Страница 66

280

Беседа 10

будет против всего, что ты по-настоящему любишь Но, как написал Блок. «Тебя жалеть я не умею / И крест свой бережно несу .» Бережно, не иначе. Кто-то из богословов сказал, успех — это не атрибут Бога. Христианство — это не пессимистическая доктрина. Воскресение, победа — вот основное в христианстве. Но лишь через тайну Креста, который и делает эту победу настоящей.

Христианская судьба не печальна и не легковесна. Она реальна. Некоторые мрачноватые православные (увы, их много) до сих пор утверждают, что Христос никогда не смеялся. Интересно, что же Он делал, трапезничая и пируя? Сидел с мрачным видом осуждающего фарисея? Его первое чудо было совершено во время свадьбы, простое, радостное и неожиданное — преображение воды в вино. Здесь воля совпала с ожиданием, с музыкой чуда Так, по Кьеркегору, Господь, сидящий на небесах, прислушивается к тому, что мы делаем на земле, и хочет услышать эту чистую, неповторимую музыку судьбы.

МЫСЛИТЬ И ГОВОРИТЬ, ИЛИ ФИЛОСОФИЯ ВСТРЕЧИ

Чтобы слово стало услышанным, ему должно предшествовать молчание. Современность предельно болтлива — рабам говорения для начала надо стать хотя бы слугами молчания.

Нельзя философствовать в старых формах последовательного построения системы («Зачем вы написали толстую философскую книгу, когда и тонких-то никто не читает?»). Мыслящим можно быть только на уровне, связанном с известной степенью риска. Абсолютная щедрость и готовность к жертве

Выбирать свое время и место для рождения слов — формовать языковое событие. В котором слова представляли бы бытийные силы, именно здесь и сейчас именуемые живым языком За поэзией представить поэзис, за логикой — логос Дать возможность прорасти слову и языку Осуществить возвратное движение к гулу бытия — ужас реального — здесь и сейчас. Препоручить слово стихии собственного сказывания От сводничества интерсубъективности — к сказыванию бытия в языке.

Философский разговор как провокация и приглашение. Тот же стол и то же застолье, анекдот-бобок по инерции готов выплеснуться, но для того лишь, чтоб создать иллю-

282

А А. Грякалов

зию несерьезности -— кто же всерьез станет обозначать место и время серьезного разговора? Судьба всегда начеку.

Когда слова попадают в свое время и в свое место, им ничего не страшно. В каких пределах может быть услышан разговор тех, чьи имена вынесены на обложку? Философ способен говорить о многом таком, что как бы вовсе отсутствует в жизни других и оказывается ускользнувшим из повседневного житейского разговора. Именно ускользнувшее придает смысл — главное не то, что философ сказал, а то, о чем или перед чем он замолчал. Обращенные друг к другу слова на самом деле обращены к тому, что понуждает к словам и нуждается в них. О чем молчит то, что затронуто в разговоре? Перед чем примолкли его участники? О чем не посмели заговорить?

Когда говорят, что в России хватает слов, способных заменить собой все («тотальность всего существующего»), то на самом деле признаются в радикальной нехватке — отсутствии слов необходимых и живых. Даймон не хранит место и музыка сфер не слышна.

Вселенское молчание необходимо, чтоб народился новый язык («Место, в котором мы существуем, выпадает из времени, а время, в котором мы есть, не оставляет нам никакого места»)? Другие слова нужны: придут, и стершиеся слова сами собой увянут? Признание, понимание и призыв?

Нужда в словах побуждает к встрече и разговору. Но так любят в России говорить, что впору бояться (боящийся в любви несовершенен, поправят авторы-собеседники), впору отстраниться от всякого разговора, тем более готового превратиться в текст. Не станут ли представляемые слова еще одним умелым соблазном («ужасная прелесть»)? Чрезмерная одержимость символическим: смущает то же, что и прельщает.

Текст — изощренный автохтонный служака, запись — служба, ангел-писец представляет сказанное. Сказанное

Мыслить и говорить, или Философия встречи 283

становится записью и предписанием. Даже в искреннем высказывании может незаметно легко победить то, что осталось в памяти от прежде прочитанного. И дело вовсе не в том, что записанное ничем не рискует, — в житейском существовании на растопку рукописи идут вслед за газетами, а за рукописями — письма.

Событие встречи само по себе дар и чудо. Книжные люди, предельно внимательные к написанному («люди письма»), создают другое существование мысли — прежде написанное становится материалом живого разговора. У собеседника есть лицо.

Живой философский опыт. Коммунальная телесность и столь же коммунальные разговоры приобретают совершенно иную жизнь. Чудесно изменяется обыденность, в которой при всем неисчислимом множестве говорения не хватает умной речи.

Легко говорить, будучи изначально определенным: как философ, как интеллектуал, как петербуржец. Но мгновенно определение становится бездейственным, если вторгается ужас реального — не только осознание радикальной необеспеченности философии, интеллектуализма или прописки в «культурной столице». Ужас человеческого существования. Приобретенное и полученное в одно мгновение легко может стать утраченным: ужас символической (псевдо)защищенности оказывается ничуть не меньше, чем ужас экзистенциальный. «Университетские башмаки» не менее удручающие и страшные, чем коммунали-зирующие «домашние тапочки». Das Man живет там, где хочет, — «образ» бегущего на лекции философа-профессионала — таков четыре раза в неделю каждый университетский философствующий персонаж — гораздо более псевдотрагичен и ужасен, чем «образ» обыденно шествующего обывателя. Мотив «философской инерции» ужасней любой другой инерции будней именно потому, что с самого

284

А. А. Грякалов

начала претендует на ее преодоление. Эта ипостась ужаса принципиально неустранима, но в ней может быть пробита брешь, увидеть новое в том, что повторяется каждый день.

«Ужас реального» — не путать с реальным ужасом — начать читать можно с любой страницы. С той, что любовно приглянется. Но только если это особого рода усилие, именно участность. Допустимо, впрочем, метафизическое любопытство.

Сказанные в разговоре слова не современные, а своевременные.

Философский разговор — это экстрема, на которую отважится далеко не всякий, кто может официально говорить от имени философии. Темы — константы сегодняшнего существования. Тип активного, а не реактивного философствования.

Вести разговор с интенсивностью, искренностью и пониманием чрезвычайно трудно. Профессиональные рубрикации сразу оказываются смещены, а привычно-послушное внимание аудитории заменено сумеречной немотой: кто слушает разговор?

«Если бы не пространство, Россию бы никто не заметил»? — на восхищающем иностранцев пространстве живут в бедности люди, границы подплыли кровью. Пережившие отечественные и гражданские войны деревни и города — десять раз по сто тысяч — проседают в почву. Реальность жестко и жестоко выступает против всякого слова: отказ — вот и весь сказ. Бессмысленны проекты утопии или антиутопии, существуют ли они в образах светлого будущего, «толерантного» постмодернизма или общечеловеческих ценностей. Воображаемые проекты меняют собственные цвета. Фальшивый инфантилизм розового постмодернизма имеет мало общего с кровавым финишем модерна. Виртуальное производство лишь по