Другое начало - Бибихин Владимир Вениаминович. Страница 84

Захват никогда не начинается без захваченности. Слово захват не случайно связано в истории языка, как мы заметили, с однокоренными хитрость, хищение. Механическим захватом мало что достигается. Настоящий захват в своей сути всегда хитрость, ловкость и прежде всего хищение как умная кража, например в восхищении, особой и острой захваченности.

Что непосредственно захватывает в мире? На такой вопрос может ответить только сама захваченность. Она не только не спешит себя прояснить, а наоборот, ее суть, неуловимая хитрость, выкрадывает захват из явности, делает его не очевидным. Главный захват всегда происходит украдкой. С хитростью,(вос)хищением мы вязнем в тайне. Самое захватывающее имеет свойства рода (пола, секса). Ничто так свирепо не оберегается как заветное. В каждом поступке и слове мы захвачены прежде всего тайным. Тайна всегда умеет по-своему задеть нас. Она затевает с нами свое и без нашего замысла. Мы начинаем хотеть, например хотеть думать, только в той мере, в какой захвачены тайной.

Связь захвата с захваченностью тесная. Заговорив о захвате, мы с самого начала имели в виду что он невозможен без захваченности. Беспрецедентность нашего времени в том, что никогда раньше эта вторая сторона дела, провокация мира, обязательная зависимость нашего захвата от хватки софии не была так забыта человеком. Мало в чем современное сознание яснее показывает слепоту своих претензий, как когда видит в мире только объект, не субъект экспансии. Всю активность в мире, пусть хоть и с отрицательным знаком, и самокритично, и каясь, сознание обязательно хочет приписать только себе. Конечно, человек ведет захват мира, жадно, страшно. Но другой, встречный смысл этого «человек захвачен миром» отбрасывает назад в раннюю загадку нераспутываемого отношения к миру, когда человек, мнимо его хозяин, до всякого своего выбора уже относится, т.е. одновременно и принадлежит, к нему. Оттачивая приемы захвата мира, человек никогда не успевает проследить, какой ранней захваченностью миром продиктованы эти приемы. Всякий исследователь неизбежно окажется здесь следователем при хищении слишком хитрого рода, хватке софии.

На вопрос: чья собственность мир? человек естественно отвечает: моя. Он прав (см. ниже). Мир закрепляет свою хватку на нас тем, что он всегда собственный. Эпоха (схватка, спазм) мира, схватываемого в каждую эпоху, но так, что каждая раньше всякой заботы об «общественных формациях» видит себя им захваченной, встречает мир всегда как свое захватывающее событие. В этом свете последние 30 веков — одна меняющаяся эпоха с относительным изменением меры захваченности, хотя никогда раньше — с таким малым как в новейшей современности сознанием взаимности захвата. Гонка за бытием вплоть до мертвой хватки за вещи все более вещественные, в последнем счете за кусок хлеба, путь к которому ведет через агропромышленный комплекс, пакет законов и инструкций, нефтедобычу и нефтепереработку, машиностроение и городское хозяйство, банковские кредиты и санитарное регламентирование, вобрала в себя больше метафизики чем университетский профессиональный дискурс. Предметы академической программы давно уже прикасаются к миру не своей сомнительной лексикой, не смехотворным повторением слова бытие, а тем, что «фундаментальная наука» внесена в список бюджетно финансируемых тем, встроена в систему информации, подключена к народнохозяйственным планам. Движение языка у преподавателя философии привязано сложными путями к тюменской нефти и алтайскому золоту.

Золото, огонь, энергия были главными именами мирового бытия уже в античной мысли у Гераклита, Аристотеля. История развертывается в погоне за истинным бытием, все более настоящим, и попутно с его добычей идет жесткое отбрасывание недействительного. Кто не захвачен без остатка, в счет не идет. Эта ранняя хватка бытия всегда уже захватила нас прежде мы начинаем свой захват.

В отношении свежего захвата, развернувшегося сейчас в нашей стране, как во всем мире, неуместны ни юридическое оправдание, ни нравственное обличение, ни тем более принятие политических мер. Единственно важным остается то, что в этом захвате упущено, а именно его сплошная спровоцированность событием мира.

2. Родное. В первичном захвате (захваченности схватыванием) ведущим ориентиром и пределом достижения остается неуловимый и неопределимый мир. В споре о сути собственности единственной нешаткой опорой оказывается тоже мир. На вопрос: чей мир? будем уверенно отвечать: мой. Такое владение кажется слишком большим, но на всех других, ограниченных путях определения собственности мы запутаемся в безвыходных неопределенностях. Так или иначе мы не можем найти себя иначе как в мире. Частной собственностью станет, возможно, если назначение страны не определит иначе, скоро почти все вокруг нас. В важном смысле Россия однако останется все равно моей. Но в каком именно.

Жадная сегодняшняя гонка за личной собственностью отталкивается от прежней не менее нервической надежды иметь своей собственностью целую страну. Маяковский в поэме «Хорошо» внушал себе:«Улица моя, дома мои… Моя кооперация… Моя милиция». В свою очередь желание видеть страну собственной подчеркнуто противопоставляло себя прежним, впредь чуждым привычкам частного владения. Собственность была объявлена общественной.

Собственность и общественность были поняты однобоко. Почему так произошло и почему так должно было произойти, при том что передовая философская теория Гегеля через его ученика Маркса стала проектом страны. Тем более что целью было не просто обустройство страны, но показ пути всему миру. Преображение должно было опереться на труд коллективной личности, которая переделывает мир, выбравшись из-под обломков старого мира. Вдохновение поэме Маяковского давало чувство сплоченной массы, широко шагающей по родной земле собственницей всего, тем более полной, что по-монашески ничего не имеющей, но делающей землю садом. Идейное обобществление, в которое была втянута страна, обучавшаяся новым (или наоборот прадревним, это тема для другого разбора) коллективистским нормам, не удалось. Не удастся и поспешная приватизация прежней общественной собственности, с нарочитым растаптыванием коллективистской идеологии, абсурдный «капитализм», снова самоубийственно беззаботный в отношении собственных родителей. Новая частная собственность тоже понята неверно и рухнет.

Что всякое планирование форм собственности будет плыть, не обязательно надо было проверять на собственных боках. И без экспериментов с собственностью догадаться, что все тут окажется неожиданно и непросто, можно было вслушиваясь в само слово. В собственности слышится и манит настоящее, подлинное, возвращенное самому себе. Собственность с самого начала обречена поэтому на трудное докапывание до своей собственной сути. То, что кому-то    кажется досадной многозначностью слова, проблемой лексикографии, на деле верхушка айсберга. Нетерпение уточнить, подтвердить, закрепить собственность в юридических инстанциях не случайно. Неприметно в лексике, подчеркнуто в законодательстве дает о себе знать постоянная и настоятельная необходимость уточнить собственность, установить ее. Без этого она как минимум двусмысленна. Ее скольжение по-разному ощущают все. «Понятие собственности зыбко как песок» [214]. Оно уходит туда, куда дефиниции не достигают. Со своими проектами собственности самоуверенное революционное сознание увязает в глубинах, даже вообразить которые у него нет сил. Сознание новых революционеров надеется что частное, обособленное как-то    само превратится в особое. Не будет ошибкой сказать, что экспериментаторы с собственностью опять обмануты словом и заняты грамматическим упражнением, сведением двух разных до противоположности смыслов собственности в мечтательное единство.

Собственность как запись имущества на юридическое лицо до контраста другое чем собственность того, что вернулось к себе и стало собственно собой. Но юридическая собственность не случайно понимается всегда с уважительным оттенком восстановления вещи и человека в их подлинности. Отделить и обособить юридическое значение собственности от существенного можно только искусственно, одно незаметно переливается в другое. Когда, восстав против частников, большевики оглохли к неисчерпаемому смыслу собственности, они лишили себя собственной правоты. Когда теперешние приватизаторы, снова надеясь на умотворчество, обещают восстановить собственность законодательно, они так же глухи к ее корням в мире. Приобретение собственности движимо в конечном счете только захваченностью своим.