Воображаемые сообщества - Андерсон Бенедикт. Страница 52

может помнить: дня рождения и дня смерти. Ничто так остро не напоминает о современности такого нарратива, как начало Евангелия от Матфея. Ибо евангелист дает нам строгий перечень тридцати мужчин, последовательно родившихся один от другого, начиная с патриарха Авраама и заканчивая Иисусом Христом. (Лишь единожды упоминается женщина, да и то не потому, что она мать, а потому, что она не еврейка, а моабитка.) Ни для одного из предков Иисуса не приводится ни одной даты, но только социологическая, культурная, физиологическая или политическая информация о них. Этот повествовательный стиль (который также отражает превращение разрыва-в-Вифлееме в память) был совершенно естествен для святого автора генеалогии, ибо он мыслил Христа не как историческую «личность», а лишь как истинного Сына Божьего.

Так же, как с современными личностями, обстоит дело и с нациями. Сознание помещенности в мирской, последовательно поступательный поток времени, со всей вытекающей отсюда непрерывностью, но вместе с тем и с «забвением» переживания этой непрерывности — продуктом разрывов, произошедших на исходе XVIII века, — рождает потребность в нарративе «идентичности». Эту задачу Мишле ставит перед своими «магистратурами». Тем не менее, между повествованиями о персоне и нации есть одно существенное отличие. В мирской истории о «персоне» есть начало и конец. Она ненадолго является из родительских генов и социальных обстоятельств на историческую сцену, дабы до наступления смерти сыграть на ней некоторую роль. И после этого — ничего, кроме шлейфа затянувшейся славы или влияния. (Представьте себе, как было бы странно сегодня завершить жизнеописание Гитлера наблюдением того, как 30 апреля 1945 г. он направляется прямиком в ад.) У наций, в свою очередь, нет ясно определимых рождений, а смерти, если вообще происходят, никогда не бывают естественными^[460] . Поскольку у нации нет Творца, ее биография не может быть написана по-евангельски, «от прошлого к настоящему», через длинную прокреативную череду рождений. Единственная альтернатива — организовать ее «от настоящего к прошлому»: к пекинскому человеку, яванскому человеку, королю Артуру, насколько далеко сумеет пролить свой прерывистый свет лампа археологии. Такая организация, однако, размечается смертями, которые — по курьезной инверсии общепринятой генеалогии — начинаются с исходной точки в настоящем. Вторая мировая война порождает первую мировую; из Седана является Аустерлиц; а предком Варшавского восстания становится государство Израиль.

И все-таки смерти, структурирующие биографию нации, особого рода. На 1200 страницах внушающего благоговейный ужас труда Фернана Броделя «La M?diterran?e et le Monde M?diterran?en ? l'Epoque de Philippe II» нет ни единого упоминания о «la Saint-Barth?l?my», хотя она пришлась едва ли не на самую середину правления Филиппа П. Для Броделя смерти, имеющие значение, — это те мириады анонимных событий, которые, будучи собранными и усредненными в столетних уровнях смертности, позволяют ему схематично обрисовать медленно меняющиеся условия жизни миллионов анонимных людей, относительно которых вопрос об их национальности является самым последним.

Из безжалостно нагромождающихся кладбищ Броделя биография нации, между тем, выхватывает — в противовес текущему уровню смертности — показательные суициды, трогательные самопожертвования, злодейские убийства, казни, войны и массовые бойни. Но для того, чтобы служить повествовательным целям, эти насильственные смерти должны вспоминаться/забываться как «наши собственные».

notes

Примечания

См.: Simmel G. Exkurs ?ber Treue und Dankbarkeit // Georg Simmel. Soziologie. Untersuchungen Ober die Formen der Vergesellschaftung. Georg Simmel Gesamausgabe. Bd. 11. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1989. S. 652—670.

Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. 5. Aufl. T?bingen: Mohr (Siebeck), 1985. S.242.

Обзор этой литературы и сопоставление концепции Андерсона с другими теориями национализма представляется нам в рамках краткого послесловия невозможным. Мы намерены в ближайшее время посвятить этому вопросу отдельную статью.

Наверное, грамматически более точным переводом «imagined communities» было бы «воображенные сообщества». Однако такой вариант предполагает определенную завершенность процесса воображения, тогда как, чтобы сохранять свое качество целостности и реальности, такое сообщество должно «воображать себя» непрерывно, постоянно генерировать себя в воображении и актуализировать в действиях, направляемых этим воображением, поэтому содержательно более адекватным представляется вариант «воображаемые (постоянно воображаемые!) сообщества».

Ср. в очень характерном контексте: «Чтобы вообще существовать, все сообщества должны быть воображаемы. То, что его интеллектуальный наследник, Бенедикт Андерсон, показал столь удачно применительно к обширному антиколониальному национализму XX в., относится, конечно, и к любому сообществу лицом-к-лицу, и к самому малому австралийскому клану» (Fields К. Е. Translators Introduction // Durkheim Emile. The Elementary Forms of Religious Life / A New Translation by Karen E. Fields. New York etc.: The Free Press, 1995. P. XXXIII).

См.: Durkheim ?. Les formes ?l?mentaires de la vie religieuse. Le syst?me tot?mique en Australie. Quatri?me ?dition. Paris: Presses Universitaires de France, 1960. Кн. первая, гл. 1 «Определение религиозных явлений и религии».

Anderson В. Imagined Communities. P. 19.

Это вообще один из важнейших аспектов исследования Андерсона, потому что здесь показан в самом узком смысле слова социальный механизм, транслирующий сложное устройство имперского пространства в характерные проблемы социальной мобильности и карьерного роста больших категорий людей, а отсюда — в специфическую энергетику националистической мотивации местных элит.

Наряду с устройством социальной структуры империй, печатный капитализм выступает у Андерсона в качестве важнейшего социального механизма, действие которого объясняет образование общностей, рассредоточенных на большом пространстве и к тому же объединяемых в качестве публики, помимо всего прочего, корыстным интересом издателей.

Ср. также с тем, что говорил М. Вебер (см. выше).

В качестве «классического» примера такой политики Андерсон приводит уваровскую «русификацию», основанную на принципе единства «православия, самодержавия и народности». Однако здесь несколько сомнительной представляется трактовка Андерсоном понятия «народность», всю многозначность которого в русском языке (политическую, моральную, духовную) он сводит, вслед за Сетон-Уотсоном, к этничности, «национальности» (р. 87).

См.: Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года / Пер. А. А. Васильева. СПб.: Алетейя, 1998. С. 295.

Renan Е. Qu'est-ce qu'une nation? // Oeuvres completes. Paris, 1947—61. Vol. 1. P. 887—906. Связывая угрозу для национализма с прогрессом истории как науки, Ренан возвращает нас к известной мысли Б. Паскаля о том, что видимость естественности происхождения основывается на произволе — «правде узурпации» (см., напр.: Паскаль Б. Мысли. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1995. С. 94.).