Сегодня я увидела… - Гусман Делия Стейнберг. Страница 8

Именно поэтому многие взрослые, в душе которых еще живет ребенок, научились жить в особых замках: они сооружены руками детей из кирпичиков грезы, ведь дети ничего не знают об обыкновенных кирпичах из глины. В эти замки мечты каждый год приходят Волхвы с мешками, полными подарков. Они дарят идеалы и большим, и маленьким, но прежде всего они дарят надежду – самую настоящую панацею, которая помогает сносить все жизненные невзгоды и ожидать нового прихода Волхвов, тех, чье волшебство никогда не умрет.

… толпу

Сегодня я увидела толпу… В нашем языке много слов, обозначающих – как с обычной, так и с метафизической точки зрения – большую совокупность людей. Говорят: «группа», «народ», «общество», «поколение», «человечество»… Но я хочу рассказать именно о толпе, об этом скопище, в ко то ром совершенно невозможно различить отдельных людей.

О присущей человеку потребности жить в обществе сказано немало. Отказываясь от личного одиночества, он строит взаимоотношения с другими людьми, разделяет с ними нужды, успехи и надежды, ведет тот же, что и они, образ жизни. Все это верно: стадное чувство, как кажется, – одна из главных отличительных черт человеческого рода. И все мы понимаем, какую огромную выгоду приносит нам жизнь в обществе.

Человеку очень трудно существовать одному, поскольку, чтобы выжить, ему надо и удовлетворять свои физические потребности, и успокаивать свою метафизическую, душевную тревогу. Общество других людей является неоценимой опорой в поиске смысла Жизни.

Но в ходе этого поиска, к сожалению, путаются дороги и иногда даже забываются цели… А потому вернемся к толпе, которую я увидела сегодня.

Это была беспорядочная, аморфная людская масса, в которой почти невозможно было отличить взрослых от детей, а мужчин от женщин… Заметно было лишь нагромождение тел и беспрестанное движение, которое говорит о вечном беспокойстве массы и о том, что эта масса живая… Да, живая, хотя форма ее жизни с трудом поддается определению. Это было, скорее, огромное бессознательное животное, чем совокупность многих разумных человеческих существ.

В толпе стираются все различия и особенности людей. Человек не может идти куда хочет, а идет туда, куда движется все «животное». Он не может посмотреть вверх, потому что ему приходится постоянно искать глазами свободное место для следующего шага. Руки из средства, которое помогает выражать чувства, превращаются в средство выживания – с их помощью можно освободить себе хоть немного жизненного пространства. Голоса не передают ничего важного, доносятся лишь бормотание, вздохи, нечленораздельные звуки, чуть ли не рычание огромного животного – если вернуться к нашему сравнению. Толпа не задумывается, а толкается; не живет, а существует; ничего не ждет и только сдерживает нетерпение…

Время от времени какой-то слишком громкий крик или необычно резкое движение свидетельствуют о том, что толпа начинает возбуждаться. Беспокойное животное превращается в жестокого хищника, и тогда каждый член группы становится частью этого зверя и ведет себя, как зверь…

Такова толпа, которую я увидела сегодня… Она появляется во всех городах, в каждом сгустке жизни общества. Что это – свидетельство страха? Способ защиты? Агрессивность, подхваченная и умноженная? Недостаток индивидуальности? Кто знает… Может быть, что-то одно, а может быть, всё вместе…

Глядя на толпу, я поняла главные причины, заставляющие людей объединяться таким образом. Это недостаточное знание самих себя и, соответственно, недостаточное понимание других. Сила целого не определяется ни уникальной природой самого целого, ни подобием его частей – она определяется индивидуальными достоинствами каждой составляющей его части. И в клетке, и в Солнечной системе важна каждая частица, существенны и необходимы все функции, которые она выполняет. И ни клетку, ни Солнечную систему нельзя назвать «толпой»…

Сегодня я увидела толпу… Может быть, завтра я увижу человека… И, возможно, спустя какое-то время всем нам вместе удастся увидеть человечество.

… старого человека

Сегодня я увидела старого человека.

Его состарили не годы – нет, это был человек среднего, даже неопределенного возраста, однако все в нем выдавало ветхость его представлений.

Старый человек – это тот, кто уверен: чтобы идти в ногу с модой, он должен носить одежду пастухов с Дикого Запада, пусть даже она совершенно ему не идет и совсем не соответствует его работе. Он также убежден, что легко сохранит молодость, если будет одеваться как подросток, и не замечает, сколь смешно и нелепо при этом выглядит. Он решил, что длинная борода придает ему вид романтика или интеллектуала, а может даже, по старой традиции, вид свободомыслящего человека, и не понимает, что она скорее пугает и отталкивает от него людей.

В словах он тоже добился полной «свободы»: забыв все красивейшие образные выражения родного языка, он заменил их набором пошлых и непристойных слов, пригодных лишь для оскорблений и брани.

Работает он с крайней неохотой, поскольку является сторонником оригинальной идеи, что работа – это рабство. Таким образом, даже то немногое, что он делает, получается у него плохо, и всю вину за собственные ошибки он привык сваливать на общество.

Чувства он заменил инстинктами. Его ужасает одна мысль о том, что кто-то может навязать ему нечто похожее на преданность, сострадание, нежность, сочувствие или любовь. Видя в любых взаимоотношениях между людьми не более чем простое взаимодействие клеточных систем, он предпочитает влечениям души влечения тела.

Он считает себя сильным, потому что умеет громко кричать и потому что открыто потакает своим инстинктам. Бесстыдство он называет храбростью, непонимание других – уверенностью в себе, отсутствие любви – умением владеть собой.

Его крайне редко увидишь одного; он панически боится одиночества, ибо оно может отворить наглухо запертые двери его внутреннего мира. Чтобы этого не произошло, он ищет общества точно таких же «стариков», которые гордятся теми же самыми представлениями, – и вместе они стремятся доказать, что так, как существуют они, должны существовать все.

Он занимается искусством (если это можно назвать искусством), которое не требует от него никаких усилий: не надо оттачивать технику, не надо упражняться долгими часами, не надо вкладывать в произведение никакого духовного послания, обращенного к другим людям. За неясными, причудливыми образами и формами он скрывает полное отсутствие творческого вдохновения и обвиняет других в том, что они «не понимают» этого искусства. Он предпочитает пронзительные звуки, случайным образом смешанные краски, бессмысленные формы, здания без фундамента, в которых нельзя ни жить, ни работать.

Он считает, что лучшая форма сосуществования людей – это «умеренная» свобода, или демократия, как он ее обычно называет, когда все имеют право говорить, что думают, – если, конечно, эти идеи не противоречат тому, что думает он сам. В общем, весь мир «имеет право» соглашаться с его концепцией свободы, которая ни к чему не обязывает его самого, зато налагает массу обязательств на «всех остальных» – это неопределенное выражение он относит к тем, кто будет работать, будет что-то делать, чтобы потом наш «старик» мог оценивать и критиковать все ими созданное.

Он предпочитает мнение подлинному знанию, ведь «знать» подразумевает «учиться», тогда как «иметь мнение» значит всего лишь «изрекать мысли». Итак, у него на все есть свое мнение, но едва ли он занимает активную жизненную позицию, поскольку уверен, что самое достойное занятие – искать недостатки в том, что создано другими. Принимаемые им решения всегда разрушительны по своей сути, он не способен предложить ни одной идеи, ведущей к созиданию и порядку. Одним словом, он находится на «детской» стадии развития мышления, как тот ребенок, который умеет только ломать игрушки, а потом плачет и просит родителей починить их.