За Маркса - Альтюссер Луи. Страница 20

Второй пример. Когда младогегельянцы вели дискуссии, используя понятия Гегеля, приспособленные ими к их собственным потребностям, они всегда ставили перед философией Гегеля вопросы, возникавшие перед ними из — за отставания истории современной им Германии, которую они сравнивали с Францией и Англией. Поражение, нанесенное Германии наполеоновскими войсками, в действительности не устранило исторического разрыва между ней и ведущими государствами Западной Европы. Немецкие интеллектуалы 1830–х гг. смотрели на Францию и Англию как на страны свободы и разума, в особенности после Июльской революции и принятия Англией Закона о выборах 1832 г. Таким образом, они опять — таки мыслили, а не переживали то, что другие осуществляли на деле. Но поскольку мыслили они об этом в стихии философии, то французская конституция и английский закон становились для них царством Разума, и именно от Разума они прежде всего ожидали осуществления либеральной революции в Германии [34]. Когда поражение 1840 года раскрыло им глаза на бессилие чистого (немецкого) Разума, они стали искать опору за его пределами; и именно в это время в их построениях появляется одна невероятно наивная и даже трогательная тема, само присутствие которой является свидетельством их отставания и их иллюзий, причем свидетельством, остающимся в пределах этих иллюзий: теперь они думают, что будущее принадлежит мистическому союзу Франции и Германии, союзу французского политического инстинкта и немецкой теории [35]. Таким образом, их ум занимают реальности, восприятие которых уже опосредовано их собственной идеологической схемой, их собственной проблематикой, которые уже искажены ею [36]. И когда в 1843 г., разочарованный неудачей своей попытки донести до немецкого народа уроки Разума и Свободы, Маркс наконец — то решает покинуть Германию и уезжает во Францию, он все еще отправляется на поиски мифа подобно тому как несколько лет тому назад на поиски их собственного мифа Франции отправлялось большинство студентов колониальных или зависимых стран [37]. И тогда происходит фундаментальное открытие: открытие того, что Франция и Англия не соответствуют своему мифу, открытие французской и английской реальности, лжи чистой политики, открытие борьбы классов, капитализма во плоти и крови и организованного пролетариата. Благодаря единственному в своем роде разделению труда Маркс открывает реальность Франции, а Энгельс — реальность Англии. И в этом случае мы тоже должны говорить о возвращении назад (а не о «снятии»), т. е. о возвращении от мифа к реальности, о действительном опыте, который разрывает покров иллюзии, во власти которой находились Маркс и Энгельс, о факте их собственного начала.

Но это возвращение назад, от идеологии к реальности, начинало совпадать с открытием радикально новой реальности, следов которой Маркс и Энгельс не находили ни в одном из текстов «немецкой философии». Маркс открыл во Франции организованный рабочий класс, в то время как Энгельс открыл в Англии развитой капитализм и борьбу классов, которая развивалась по своим собственным законам, обходясь без философии и философов [38].

Именно это двойное открытие сыграло решающую роль в интеллектуальной эволюции молодого Маркса: открытие реальности по сю сторону идеологии, о которой эта идеология говорила и которую она искажала, и открытие новой реальности по ту сторону современной идеологии, которой эта идеология не знала. Маркс стал Марксом, помыслив эту двойную реальность с помощью строгой теории, сменив стихию, — и помыслив единство и реальность этой новой стихии. Разумеется, эти открытия были неотделимы от целостного личного опыта Маркса, от немецкой истории, в которой он принимал непосредственное участие. Поскольку в Германии все же кое — что происходило. Было бы неверно думать, что там только прислушивались к отдаленному эху событий, происходивших за границей. Сама мысль о том, что все происходит за пределами Германии, и ничего — в ней самой, была иллюзией, порожденной отчаянием и нетерпением, поскольку, как нам самим хорошо известно, даже история, которая не удается, замедляет свой ход или повторяется, — это все же история. Весь теоретический и практический опыт, о котором я говорил, был заключен в экспериментальном постепенном открытии самой немецкой реальности. Разочарование 1840 г., которое обратило в ничто всю теоретическую систему младогегельянских надежд, когда Фридрих Вильгельм IV, этот псевдо — «либерал», превратился в деспота, — поражение Революции посредством Разума, к которой стремилась «Рейнская Газета», преследования, которым подвергся Маркс, и его изгнание, предательство со стороны тех элементов немецкой буржуазии, которые вначале его поддерживали, — все это на деле показало Марксу то, что скрывала в себе эта всем известная «немецкая нищета», это «филистерство», обличаемое моральным негодованием, как и само это моральное негодование: оно показало ему конкретную историческую ситуацию, не имевшую ничего общего с недоразумением или недостаточным пониманием, застывшие и жестокие отношения между классами, рефлексы эксплуатации и страха, которые обладали в немецкой буржуазии гораздо большей силой, чем все доказательства Разума. Именно тогда все обрушилось, и Маркс наконец — то обнаружил реальность той идеологической непрозрачности, которая делала его слепым; именно тогда он был вынужден прекратить проецировать на реальность жизни за рубежом немецкие мифы и признать, что эти мифы бессмысленны и неприменимы не только к зарубежью, но и к самой Германии, которая лелеяла в них свое собственное рабство, и что нужно проделать прямо противоположную операцию, спроецировав на Германию свет опыта, приобретенного за рубежом, чтобы увидеть ее в ясном свете дня.

Теперь, я надеюсь, будет понятно, что если мы действительно хотим помыслить этот драматический генезис мысли Маркса, то необходимо мыслить о нем с помощью понятия открытия, а не «снятия», что необходимо отказаться от самого духа гегелевской логики, присутствующего в невинном, но коварном понятии снятия (Aufhebung), являющемся не чем иным, как пустым предвосхищением своей цели в иллюзии некой имманентности истины, чтобы принять логику действительного опыта и реального возникновения, которая способна положить конец иллюзиям идеологической имманентности-, короче говоря, для того чтобы принять логику вторжения реальной истории в саму идеологию и тем самым наконец — то придать действительный смысл, который абсолютно неотделим от марксистской точки зрения и даже требуется ею, личному стилю опыта Маркса, той необычайной чувствительности к конкретному, которая превращает каждую встречу Маркса с реальным в откровение и сообщает ей чрезвычайную убедительность [39].

Здесь я не могу предложить ни хронологию, ни диалектику этого действительного опыта истории, который в этом единственном в своем роде существе, молодом Марксе, свел воедино психологию одного человека и историю мира, породив в нем открытия, сохраняющие для нас свою значимость и по сей день. Чтобы познакомиться с их деталями, следует читать Корню, поскольку никто другой, за исключением Меринга, который не обладал ни его эрудицией, ни его информацией, не брался за эту необходимую работу. Именно поэтому я с полной уверенностью могу сказать, что читать его будут еще долгое время, поскольку, помимо реальной истории молодого Маркса, другого средства узнать его у нас нет.

Тем не менее я надеюсь, что мне удалось обрисовать здесь идею необычного отношения между рабской мыслью молодого Маркса и свободной мыслью Маркса, показав (на что обычно не обращают внимания), каким было то случайное (относительно его рождения) начало, которое было исходной точкой его развития, и какой гигантский пласт иллюзий он должен был преодолеть, прежде чем он стал способен просто замечать его. Теперь становится понятно, что в определенном смысле, если мы принимаем во внимание это начало, говорить о том, что «молодость Маркса принадлежит марксизму», просто невозможно, по крайней мере если мы не понимаем под этим тот тезис, что, как и всякий исторический феномен, эволюция этого молодого немецкого буржуа может быть объяснена с помощью применения принципов исторического материализма. Разумеется, молодость Маркса ведет к марксизму, но ценой огромного разрыва с ее истоками, ценой героической борьбы с иллюзиями, которыми питала его история Германии, ценой острого внимания к реальностям, которые скрывали эти иллюзии. Если «путь Маркса» имеет значение примера, то этим он обязан не своим истокам и своим деталям, но несгибаемой воле к освобождению от мифов, выдававших себя за истину, и опыту реальной истории, которая разрушила и изгнала эти мифы.