За Маркса - Альтюссер Луи. Страница 46

Подведем итоги: признать, что научная практика исходит из абстрактного, для того чтобы произвести (конкретное) знание, означает признать также и то, что Всеобщность I, материал теоретической практики, качественно отлична от Всеобщности И, которая преобразует ее в «конкретное мысли», т. е. в знание (Всеобщность III). Отрицание различия, которое отделяет друг от друга эти два вида всеобщности, непризнание (méconnaissance) примата Всеобщности II (которая осуществляет работу), то есть «теории», над Всеобщностью I (которая перерабатывается) — вот в чем заключается сама основа гегелевского идеализма, отвергаемого Марксом; в этом — за все еще идеологической видимостью «переворачивания», превращающего абстрактную спекуляцию в конкретную реальность или конкретную науку — заключается решающий момент, от которого зависит судьба и гегелевской диалектики, и марксистской теории. Судьба марксистской теории: поскольку каждый знает, что глубинные основания разрыва — не те, которые явно выражаются, но те, которые реально действуют, навсегда решают, не является ли освобождение, которого от него ожидают, всего лишь ожиданием свободы, т. е. ее мышлением, или же самой свободой.

И как раз поэтому считать понятие «переворачивания» знанием значит принимать идеологию, которая является его основой, т. е. принимать концепцию, которая отрицает саму реальность теоретической практики. «Сведение счетов», на которое указывает понятие «переворачивания», не может заключаться в том, чтобы перевернуть теорию, которая понимает самопорождение понятия как «порождение самого (реального) конкретного», превращая ее в противоположную теорию, которая понимает самопорождение реального как порождение понятия (именно эта оппозиция, если бы она была обоснованной, дала бы нам право использовать выражение «переворачивание»): это сведение счетов заключается в том, чтобы отвергнуть (и это определяющий момент) идеологическую теорию, чуждую реальности научной практики, заменив ее качественно отличной теорией, которая признает сущность научной практики, отличает ее от идеологии, которую хотят ей навязать, всерьез принимает ее собственные характеристики, мыслит и выражает их, а вместе с ними — и практические условия самого этого признания [94]. Когда мы доходим до этого пункта, мы замечаем, что в конечном счете говорить о «переворачивании» просто невозможно. Поскольку, перевернув идеологию, нельзя получить науку. Науку можно получить, лишь покинув область, в которой идеология полагает, что имеет дело с реальным, т. е. покинув ее идеологическую проблематику (органическую предпосылку ее фундаментальных понятий, а вместе с этой системой — и большинство этих понятий), для того чтобы «в другой стихии» [95], в поле новой, научной проблематики обосновать деятельность новой теории. Эти термины я использую со всей серьезностью и в качестве эксперимента хочу предложить следующую проверку: пусть приведут пример хотя бы одной — единственной подлинной науки, которая конституировала себя посредством переворачивания проблематики той или иной идеологии, т. е. на основе самой проблематики идеологии [96]. Для этой проверки я бы хотел оговорить лишь одно условие: используемые слова должны пониматься не в метафорическом, но в строгом смысле.

4. «УЖЕ ДАННАЯ» СЛОЖНАЯ СТРУКТУРИРОВАННАЯ ЦЕЛОСТНОСТЬ

Простейшая экономическая категория… не может существовать иначе, как абстрактное, одностороннее отношение уже данного конкретного живого целого…

К. Маркс. К критике политической экономии. Введение

Но мы как будто бы довольно далеко отошли от вопроса о специфике всякого противоречия. Совсем нет, мы не удалились от него ни на шаг. Но теперь мы знаем, что эта специфика — это не спецификация какой угодно всеобщности, т. е. в предельном случае всеобщности идеологической. Она является спецификой всеобщности III, т. е. знания.

В чем же тогда заключается эта «специфика» противоречия?

Диалектика есть «изучение противоречия, заключенного в самой сущности вещей», или, что то же самое, «теория тождества противоположностей». Благодаря ей, как говорит Ленин, «можно ухватить ядро диалектики, но это требует разъяснений и развитий». Мао цитирует эти тексты и переходит к «разъяснениям и развитиям», т. е. к содержанию этого «ядра», короче говоря, к определению специфики противоречия.

Здесь мы внезапно сталкиваемся с тремя чрезвычайно примечательными понятиями. Два различающих понятия: 1. Различие между главным противоречием и противоречиями второстепенными; 2. Различие между главным и второстепенным аспектами противоречия. Наконец, третье понятие: 3. Неравномерное развитие противоречия. Эти понятия предлагаются нам в модусе «Это так». Нам говорят, что они имеют существенное значение для марксистской диалектики, поскольку в них заключается ее специфика. Поиск глубинного теоретического основания этих утверждений — наша задача.

Достаточно рассмотреть первое различение, чтобы увидеть, что оно непосредственно предполагает существование множества противоречий (в противном случае мы не смогли бы противопоставлять главные противоречия второстепенным) в одном и том же процессе. Таким образом, оно указывает на существование сложного процесса. И в самом деле: «В простом процессе, — говорит Мао, — существует всего одна пара противоположностей; в сложных процессах их больше…»; поскольку «всякий сложный процесс заключает в себе более двух противоречий…»; тем не менее «в каждом сложном процессе развития явлений существует целый ряд противоречий, в числе которых всегда имеется главное противоречие…» [97] Второе различение (главный и второстепенный аспекты противоречия) всего лишь отражает внутри каждого противоречия сложность процесса, т. е. существование в нем множества противоречий, одно из которых является доминантным, и как раз эту сложность необходимо теперь рассмотреть.

Итак, в самом средоточии этих основополагающих различений мы обнаруживаем сложность процесса. Здесь мы снова сталкиваемся с одним из существенных для марксизма моментов: с тем же самым центральным моментом, рассмотренным с другой точки зрения. Когда Мао отбрасывает «простой процесс с одной парой противоположностей», он исключает его, по — видимому, на основании фактических соображений: он не относится к его объекту, обществу, которое содержит в себе множество противоречий. Но разве не имеет он в то же самое время дела с самой чистой возможностью этого «простого процесса с одной парой противоположностей»? Мы даже могли бы спросить себя, не является ли этот «простой процесс с одной парой противоположностей» изначальным существенным процессом, по отношению к которому другие, сложные процессы являются своего лишь усложнениями, т. е. развитым феноменом. Не склоняется ли и Ленин к этому заключению, когда он заявляет: «Раздвоение единого и познание противоречивых частей его… есть суть (одна из «сущностей», одна из основных, если не основная, особенностей или черт) диалектики» [98]?

Говоря об этом Едином, разделенном на две противоречащие друг другу части, не описывает ли Ленин не только некую «модель», но и саму «матрицу» всякого противоречия, изначальную сущность, которая проявляется в любом противоречии, вплоть до самых сложных его форм? Но тогда сложное есть всего лишь развитие и феномен простого? Этот вопрос — решающий. Поскольку этот «простой процесс с двумя противоположностями», в котором Единое разделяется на две противоречащие друг другу части, как раз и является матрицей гегелевского противоречия.

Здесь мы можем и должны подвергнуть нашу интерпретацию новой проверке.

Разумеется, Мао всего лишь упоминает о «простом процессе» и не дает ни одного примера. Но во всем его анализе мы имеем дело только со сложными процессами, в которых проявляется некая структура с многочисленными и неравными друг другу противоречиями, причем не как вторичная, но как изначальная структура: ни один сложный процесс в действительности не дан нам как развитие простого процесса, и поэтому сложное никогда не дано как феномен простого, — напротив, оно дано как результат процесса, который сам является сложным. Поэтому сложные процессы всегда суть данные нам сложности, попытка редукции которых к изначальным простым элементам невозможна ни фактически, ни в принципе. Между тем, если мы вернемся к Марк — сову «Введению» 1857 г., то мы найдем в нем то же требование, выраженное с чрезвычайной строгостью; Маркс, который размышляет о понятиях политической экономии, не только показывает, что невозможно вернуться к моменту рождения, к истоку простого всеобщего «производства», поскольку «если речь идет о производстве, то всегда о производстве на определенной ступени общественного развития — о производстве общественных индивидуумов», т. е. в некоем структурированном общественном целом. Маркс не только исключает возможность выхода за пределы этого сложного целого (и это принципиальное исключение: запрещает нам это не отсутствие знания, но сама сущность производства как такового, его понятие); Маркс не только показывает, что всякая «простая категория» предполагает существование структурированного целого общества, но кроме того, и в этом, несомненно, заключается наиболее важный момент, он доказывает, что простота отнюдь не является изначальной, но в определенных условиях есть всего лишь продукт сложного процесса. Только при этом условии простота может (опять — таки, в некоем сложном целом) существовать как таковая: в форме существования такой «простой» категории. Возьмем труд: «Труд кажется совершенно простой категорией. Представление о нем в этой всеобщности — как о труде вообще — является также весьма древним. Однако «труд», экономически рассматриваемый в этой простой форме, есть столь же современная категория, как и отношения, которые порождают эту простую абстракцию» [99].