Народ - Мишле Жюль. Страница 15

И все же, несмотря на эти положительные качества, фабриканты, появившиеся в 1815 году, не избежали деморализующего влияния той недоброй эпохи. Поражению на политической арене всегда сопутствует и моральное падение; в этом можно было тогда убедиться. От военных лет у новоявленных предпринимателей осталось не чувство чести, а привычка к насилию; им не было дела ни до людей, ни до интересов общества, ни до будущего; особенно они не щадили рабочих и потребителей.

Но рабочих в те времена было еще мало; их не хватало для обслуживания машин, несмотря на краткость обучения. Поэтому фабриканты были вынуждены платить рабочим сравнительно много. Они вербовали рабочую силу и в городе, и в деревне. От этих рекрутов труда требовалось подчиняться машине, быть неутомимыми, как она. Промышленники руководствовались тем же принципом, что императоры: не жалеть людей, лишь бы быстрее выиграть войну. Свойственная характеру французов нетерпеливость часто заставляет их быть жестокими с животными; она же явилась причиной того, что с рабочими, возродив военные традиции, стали обращаться как с солдатами. Трудитесь быстрее! Рысью бегом, как в атаку! А если кто погибнет – тем хуже для него.

В области торговли тогдашние фабриканты вели себя, как в завоеванной стране. Они драли с покупателей по три шкуры, как парижские лавочницы – с казаков [125] в 1815 году. Обвешивая и обмеривая клиентов, фальсифицируя товары, предприниматели быстро нажились и удалились на покой, лишив Францию лучших рынков сбыта, надолго подорвав ее коммерческую репутацию и, что еще хуже, оказав Англии важную услугу: они толкнули в ее объятия целый мир – Латинскую Америку, мир, подражавший нашей Революции. [126]

Преемникам этих фабрикантов – их сыновьям или старшим мастерам – нужно теперь затратить немало усилий, чтобы восстановить доброе имя французской промышленности. Они удивляются и возмущаются, что их доходы так снизились. Многие охотно ликвидировали бы свои предприятия, но вложенные капиталы требуют: «Дальше! Дальше!».

В других странах промышленность базируется на крупных вложениях, на давно установившихся обычаях, традициях, на прочных связях; сбыт там обеспечен налаженной, хорошо развитой торговлей. У нас же, по правде говоря, промышленность – поле сражения. Предприимчивый рабочий, сумевший внушить доверие, начинает дело в кредит; молодой человек отваживается рискнуть небольшим капитальцем, доставшимся от отца, или приданым жены, или опять-таки занимает нужную сумму. Счастье его, если он успеет вернуть ее до очередного кризиса, который повторяется каждые шесть лет: в 1818, 1825, 1830, 1836 годах. іВечно одна и та же картина: через год или два после кризиса спрос возобновляется, урок забыт; получив несколько заказов, окрыленный надеждой фабрикант думает, что дело пойдет на лад. Он спешит, понукает, выжимает и из рабочих, и из машин все, что может; на короткое время он становится Бонапартом промышленности, как в 20-е годы. Затем – перепроизводство, излишки товаров некуда девать, приходится продавать их в убыток… Вдобавок дорого стоившие машины почти каждые пять лет либо изнашиваются, либо устаревают; если и получена прибыль – она уходит на то, чтобы заменить машины новыми.

Капиталист, наученный горьким опытом, приходит к убеждению, что Франция более склонна к предпринимательству, чем к торговле, что производить легче, чем продавать. И он, не имея никаких гарантий, ссужает деньги новому фабриканту, как человеку, который пускается в опасное плавание. Ведь самые лучшие фабрики можно продать только с большим убытком; стоимость их новенького оборудования через несколько лет упадет до стоимости железа и меди, из которых оно изготовлено. Обеспечением кредитору служит не фабрика, а сам предприниматель, которого можно по крайней мере посадить в тюрьму за неплатеж. Вот какое значение имеет его подпись на векселях. Фабрикант прекрасно знает, что, бросившись очертя голову в этот водоворот, он заложил самого себя, а частенько – поставил на карту благополучие жены, детей, спокойную старость тестя, доброе имя чересчур доверчивого друга, чужие ценности, отданные на хранение… Стало быть, надо отбросить все колебания, победить или умереть, разбогатеть или же кинуться в воду.

В таком положении человек редко бывает мягкосердечным. Разве станет он проявлять доброту и внимание к своим рабочим и служащим? Это было бы чудом. Глядите, как он торопливо обходит свою фабрику, угрюмый, насупленный… Когда он в одном конце цеха, в другом конце рабочие шепчутся: «Хозяин нынче не в духе… Как он разнес мастера!». Он обращается с рабочими так, как недавно обращались с ним самим. Он всюду рыщет в поисках денег: из Базеля ездит в Мюлуз, из Руана – в Девиль. Он ругает порядки; кругом удивляются, не зная, что жид только что вырезал у него фунт мяса. [127]

На ком ему отыграться? На потребителях? Но те начеку: чуть повысишь цены – перестанут покупать. И фабрикант отыгрывается на рабочих. Он пользуется тем, что везде, где не требуется длительного обучения, где неосторожно увеличивают число малоквалифицированных рабочих, они во множестве предлагают свой труд по очень дешевой цене, и фабрикант богатеет благодаря низкой заработной плате. [128] Потом, когда начнется перепроизводство и придется продавать товары в убыток, выгоду от снижения заработной платы, столь гибельного для рабочих, получает уже не фабрикант, а потребитель.

Нельзя сказать, чтобы предприниматель был жесток и черств от природы: в начале своей деятельности он не пренебрегал интересами рабочих. [129] Но, мало-помалу всецело поглощенный делами, неуверенный в прочности своего положения, терзаемый страхом перед грозящими ему опасностями, он становится /равнодушен к нуждам рабочих. Он не знает эти нужды так хорошо, как знал их его отец, [130] сам вышедший когда-то из этой среды. Рабочие фабрики, состав которых все время меняется, кажутся ему безликой массой; для него это не люди, а человекоединицы, живые машины, менее послушные и не такие надежные, как настоящие. Технический прогресс позволит в конце концов обойтись без них; они – недостаток системы, неизбежное зло, с которым приходится мириться. В этом мире железа, где все движения должны быть точно выверены, единственный минус – это люди.

Любопытно, что проявляют заботу о своих рабочих, считая их чуть не членами своей семьи, лишь немногочисленные владельцы очень мелких предприятий и, наоборот, наиболее крупные компании, которым, благодаря прочному финансовому положению, не страшны трудности сбыта. На остальных же предприятиях, находящихся между этими полюсами, рабочим не дают пощады.

Известно, впрочем, что мюлузские фабриканты потребовали (хотя это было не в их интересах) издания закона, ограничивающего детский труд. А в 1836 г., после того как один из них сделал попытку переселить своих рабочих в благоустроенные дома с садиками, эльзасские промышленники настолько увлеклись этой идеей, что собрали по подписке два миллиона на ее осуществление. Было ли что-нибудь сделано на эти деньги – мне выяснить не удалось.

Фабрикант наверняка был бы гуманнее, если бы члены его семьи, зачастую не чуждые благотворительности, заглядывали на фабрику. [131] Но обычно они не интересуются ею, видят рабочих только издали, чаще всего в минуты, когда те под влиянием долго сдерживаемого стремления к свободе становятся буйными и необузданными, а именно когда отработавшая свои часы смена выбегает за фабричные ворота. Они преувеличивают недостатки и пороки рабочих. Часто владелец фабрики и члены его семьи ненавидят рабочих лишь потому, что те, по их мнению, тоже их ненавидят; надо сказать, что в этом они редко ошибаются, вопреки общепринятому мнению. Впрочем, на больших фабриках объектом ненависти рабочих чаще служат мастера, под игом которых они все время находятся; на расстоянии иго хозяина чувствуется меньше и не так раздражает рабочих. Если не подстрекать к вражде, то они примиряются с его властью, как с неизбежностью.