Условия абсолютного добра - Лосский Николай Онуфриевич. Страница 8

Родственное гедонизму направление есть чрезвычайно распространенный в этике эвдемонизм (от греческого слова eudaimonia–счастье).

Различие между гедонизмом и эвдемонизмом состоит в следующем: согласно гедонизму, целью поведения служат единичные удовольствия (таково, например, учение Аристиппа, ученика Сократа); согласно же эвдемонизму, конечная цель поведения есть счастье, как система жизни, в которой совокупность удовольствий

26

перевешивает страдания (таково, например, учение Эпикура). Довольно распространенная разновидность эвдемонизма есть утилитаризм — система этики, сосредоточивающая внимание на средствах достижения счастья (на том, что полезно для достижения благополучия).

На первый взгляд эта теория кажется абсолютно неопровержимой. В самом деле, когда Рафаэль писал «Сикстинскую мадонну», он не задавался целью создать образ, который вызывал бы в нем и в других людях отвращение. Когда митрополит Филипп обличил всенародно Иоанна Грозного, без сомнения, он хотя бы в течение нескольких секунд испытывал глубокое удовольствие от сознания исполненного долга. Не будем, однако, преувеличивать значения той несомненной истины, что всякая успешная деятельность завершается чувством удовлетворения. Чтобы отдать себе отчет в том, вытекает ли отсюда, что чувство удовольствия есть высшая, конечная цель всякой деятельности, приведем анализ волевого акта, произведенный в моей книге «Ценность и бытие». Положим, охотник целится в летящую птицу, стреляет в нее и она падает на землю; или, положим, отец объясняет своему любимому ребенку, что такое солнечное затмение, и по оживлен ному, осмысленному личику ребенка видит, что объяснение понято им. Согласно гедонистической теории, объективное содержание поступка (меткий выстрел, понимание ребенка) есть только средство, а подлинная цель есть субъективное чувство удовольствия действующего лица; средство есть подчиненный цели и сам по себе не ценный элемент поступка, вроде того, как если я подставляю лестницу, чтобы сорвать яблоко, это средство, подставление лестницы, само по себе не имеет цены и, может быть, даже переживается мною как тягостное и скучное.

Обратимся к фактам и путем живого наблюдения их отдадим себе отчет, что есть подлинная цель и что ценно для действующего лица. Правда ли, что меткий выстрел, понимание ребенка суть только средства для моего удовольствия? В душе наблюдателя, сосредоточенного на чистом составе сознания без теоретической предвзятости, обусловленной ложными предпосылками, самая постановка такого вопроса производит неприятное впечатление какого то извращения. Слишком очевидно, что объективное содержание поступка и есть сама ценная цель, а вовсе не средство. Оживленное, осмысленное личико ребенка, это воплощенное, духовно–телесное понимание, достигнутое им, есть ценная цель, то, на чем сосредоточивается мой интерес, а о своем удовольствии, о чувстве своего удовлетворения от достижения этой цели я вовсе не забочусь и не сосредоточиваюсь на нем, не живу в нем. Если я совершаю ряд быстро следующих друг за другом действий, например, в игре в теннис, я не успеваю изживать свои чувства удовольствия от ловких ударов и отражений и не забочусь об этом: интереснее продолжать игру, чем «удовлетворяться». Если бы волшебным путем было вычерпано объективное содержание поступков, а чувство удовлетворения сохранилось

27

бы и затянулось, какая это была бы скука и пустота. Мы были бы крайне не удовлетворены своим чувством удовлетворения и ста ли бы настойчиво искать другого содержания жизнедеятельности.

Объективное содержание стремления (содержание это в одних случаях принадлежит к составу внешнего мира, например мет кий выстрел, а в других — к составу внутренней жизни деятеля, например обучение английскому языку) явным образом есть подлинная цель, то, что привлекает и ценится, а чувство удовлетворения есть только показатель, симптом достижения цели, само очевидная заключительная стадия волевого акта: стремясь к чему‑либо, мы хотим, чтобы стремление было достигнуто, добиваемся удачи, которая выражается чувством удовлетворения, а не неудачи, которая отмечается чувством неудовлетворения; но удача есть обладание объективным содержанием, а не чувством удачи. Такое строение волевого акта есть его сущность (Wesen), эйдос. Закон, выражающий это строение, устанавливается не путем индукции, а путем анализа хотя бы одного случая волевого акта и интуиции идеальной законосообразной структуры его сущности.

Таким образом, учение о гедонистической (эвдемонистической и т. п.) мотивации заключает в себе неоспоримую истину, но истина эта бедна, она сводится почти к тавтологии и содержит в себе не то, что утверждает гедонизм: стремление к чему бы то ни было есть, конечно, вместе с тем и стремление к успешному осуществлению задачи, симптом успеха есть чувство удовлетворения, но оно именно только симптом достижения цели, а не сама цель. Спенсер, обсуждая теории, утверждающие, что цель поступка есть не чувство удовлетворения, а объективное содержание поступка, говорит, что эти теории приняли средство за цель; на деле эти теории правильны, а Спенсер совершил ошибку, так сказать, с противоположного конца — он принял симптом достижения цели за цель. Ошибка эта подобна тому, как если бы кто‑либо, наблюдая упражнения солдат в стрельбе и видя махание флажком, показывающее, что стрелок попал в мишень, принял бы за цель этих деятельностей не меткость выстрела, а махание флажком.

Конечно, чувство удовольствия при осуществлении цели есть тоже положительная ценность: переживание его повышает ценность достижения объективного содержания, но все же ценность его есть нечто второстепенное, дополнительное к ценности самого успеха. (Аналогичное учение о значении удовольствия высказывают многие философы: см. напр.: Соловьев Вл. Оправдание добра, 2–е изд. С. 162–164; Ф. Паульсен, Мюнстерберг. Н. Гартман говорит, что счастье при неразвитии чувства ценностей есть общая форма чувства ценности — «Ethik», 85.)

Правда, человеческая природа в высшей степени пластична: бывают и такие люди, которые превращают чувство удовольствия в конечную цель по крайней мере некоторых своих поступков. Так, бывают эстеты, которые живут не созерцанием красоты.

28

смакованием своего чувства наслаждения красотою. С точки зрения того, кто обладает нормальною, здоровою любовью к красоте, как объективной ценности, такой «эстетизм», всякое такое «гурманство» есть отталкивающее извращение.

Давно уже замечено, что люди, которые сознательно гонятся за счастьем как конечною целью, не достигают его. Оно и по понятно, если чувство счастья, удовольствия, удовлетворения есть только отметка поступка, осуществляющего ценность, или восприятия, содержащего ценное бытие, в таком случае высшее содержание своей жизни человек находит не в этих чувствах, не в этих субъективных отметках ценностей, а в самом ценном составе бытия, например в здоровой мускульной активности во. время гребли, в открытии истины, в творении или созерцании красоты и т. п. Отсюда ясно, что эвдемонизм не дает никакого объяснения поведения человека: он не отвечает на вопрос, как возможно глубокое различие между людьми, состоящее в том, что одни живут ценностями своего телесного процесса (например, вкусовыми и т. п. ощущениями), другие - ценностями своего личного бытия (например, честолюбием, властолюбием и т. п.), третьи — сверх личными ценностями (человеколюбия, искания истины, красоты и т. п.). Вместо того чтобы выдвинуть на первый план это коренное различие, эвдемонизм подчеркивает лишь второстепенное обстоятельство - именно то, что, каковы бы ни были конечные цели человека, осуществление их отмечается в его сознании чувством удовлетворения. (Ценные замечания о недостатках эвдемонизма можно найти в книге М. Шелера «Der Formalismus in der Ethik und die materiale Wertethik», V, 245–384.)

Биологизм в этике, именно натуралистический эволюционизм, стремится объяснить различные виды поведения, исходя из законов жизни организма и сохраняя эвдемонистический характер. Сторонник натуралистического эволюционизма представляет себе каждое живое существо, также и человека, как организм, обособленный от всех организмов в том смысле, что все бытие его содержится в определенном пространстве, вне других организмов, а также в том смысле, что каждое существо имеет в своем сознании только свои индивидуальные переживания, свои ощущения, чувства, стремления, мысли. Кто исходит из такого учения о строении личности и вообще всякого живого существа, тому представляется величайшею загадкою, как возможно, чтобы чьи‑либо поступки были подлинно бескорыстны, т. е. направлены на осуществление блага других существ без всякой заботы о собственном благополучии. Строго говоря, при таком строении личности бескорыстное поведение человека было бы абсолютно невозможно. Поэтому высшие формы поведения, в изображении натуралистического эволюционизма, оказываются, строго говоря, проявлениями утонченного, дальновидного эгоизма, а вовсе не чистого бескорыстия. Чтобы показать это, подвергнем анализу основы этики Спенсера.