Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич. Страница 108

Итак, исторический процесс по существу завершен, человечество исчерпало себя, и все становится прахом и суетою, кроме одного прибежища — кроме того камня, на котором воздвигнут Рим нестареющий, коего не одолеют врата адовы…

Глубок и проницателен анализ Соловьева. Но можно ли удовлетвориться его ответом, согласиться с его прогнозом? Ужели и в самом деле кончен в существе своем земной путь человечества, изжиты дотла его силы? Ужели воистину пришла вечерняя заря?..

Трудно сказать. Времен и сроков знать нам не дано. Несомненно, велик и катастрофичен исторический кризис, нами переживаемый, и много опасностей скрыто в нем. Корнями своими глубоко уходящий в прошлое, органически подготовленный, — своим исходом он надолго предопределяет будущее. Ныне он — настоящее, и неизвестен еще его результат. Очевидно лишь, что широко разливается по всему миру действенная сила хаоса, которая, победив, может только погибнуть. Весь вопрос в том, — увлечет ли она с собою в бездну падения и увлекшееся ею человечество, или, напротив, своим бурным явлением лишь прочистит исторический путь, освежит усталый лик земной души.

Атмосфера истории сейчас вообще чрезвычайно насыщена. В воздухе пахнет ладаном и серой одновременно. Торжествует «иррациональный поток», хаотический вихрь, — но многообразны его потенции.

Хаос сам по себе не есть непременно признак распада и смерти. Вспомните, как его воспевал проникновенный Тютчев. С его стихией таинственными нитями вязано всякое творчество:

Сумрачное лоно и темный корень — необходимые условия любого цветения. Жизнь, как и сама истина, есть сочетание противоположностей — «coincidentia oppositorum» Николая Кузанского — и всегда извилисты, «кривы», глубоко диалектичны ее пути. «Чтобы родить танцующую звезду, нужно носить в себе хаос» — говорил Заратустра.

И отнюдь еще не исключена возможность, что нынешний хаос мировой не породит нового расцвета исторического бытия человечества. Пусть угрожающа сила мобилизовавшегося зла, пусть опасна волна нигилистического отрицания, прокатывающаяся по «цивилизованному миру». Но еще не доказано и еще не видно, что она победит в последнем итоге.

Пусть еще неясна нам, современникам, положительная «идея» совершающегося, — из этого не следует, что ее не существует: «сова Минервы лишь с наступлением сумерек начинает свой полет» (Гегель), и подлинный смысл развившегося кризиса, теперь постигаемый лишь зерцалом в гадании, окончательно раскроется потом уже не в грозе и буре, а в тихое утро созидания, придет неслышно — «голубиною поступью»…

А самая напряженность жизненной борьбы внутри современного человечества как будто бы свидетельствует о большом запасе сил, еще в нем сохранившемся. В этом смысле минувшая мировая война является в высокой степени показательным симптомом и фактором. Слишком что-то мало похожа она на последнюю вспышку догорающей свечи, — скорее уже напоминает она собою добела раскаленную печь гигантской кузницы, таящей в себе столько же тайну рождения, сколько тайну смерти…

Равным образом, нельзя не чувствовать исключительно напряженной активности и огромного размаха в целом ряде послевоенных движений и конечно, в русской революции прежде всего. Правда, эти движения чаще знаменуют собою силу отрицания, нежели творчества, но ведь и отрицание может сослужить положительную службу, если оно будет во время отменено новым творчеством. Вообще говоря, эти категории, в их обычном употреблении, — весьма условны.

На наших глазах движение чистого материализма, все пропитанное лозунгами тела низшей чувственности, оказавшись наиболее несостоятельным именно в сфере своих непосредственных, т. е. материальных, заданий, диалектически преображается, одухотворяясь вопреки самому себе, переливаясь за грани своего собственного «логического» содержания, обретая мощь в сфере чисто духовных ценностей и тем самым постулируя какой-то новый смысл, освященный погибшими за него жизнями, — чудесно зацветая «белым венчиком из роз»…

Si la Providence efface, sans doute c'est pour ecrire [229] — утверждал в свое время де Мэстр. Нередко размах отрицания и ненависти — своеобразное ручательство жизненности организма. Нужно только, чтобы в последнем итоге поле борьбы осталось за началом созидания и любви.

Мы знаем из воспоминаний долгой жизни человечества, что эпохи отрицания, сомнения и кажущегося распада часто становились преддверием творческих эпох. В народах, казалось, усталых и отживающих, вдруг вспыхивал огонь жизни, творивший новые ценности, обогащавший историю новыми достижениями. Обжигающее дыхание конца может стать источником живого познания и вместе с тем творческого оживления, способного преодолеть самую опасность действительной победы конца. Прихотливы и своеобразны пути исторического промысла.

И воистину, если погибнет человечество в нынешнем периоде своего исторического возраста, то не от дряхлости и не от органического упадка сил, а разве что от активных влияний зла, ему угрожающих, — от люциферианского соблазна, стремящегося проникнуть в души человеческие, от увлечения лживыми кумирами, обманчивой красотой бездн. Но такой конец был бы не естественным, а насильственным и, кроме того, порочным. История оборвалась бы на полуслове, осталась бы недоконченной повестью. История бы «не удалась». К этому мрачному выводу, по-видимому, и склоняются «Три Разговора» [231]. Между тем, его истинность совсем еще не так ясна, он еще крайне оспорим. Рано еще говорить, что третий Рим повержен во прах, — быть может, напротив, он страданиями очищается к своему провиденциальному назначению. Но даже и действительное крушение третьего Рима не означало бы непременно торжества конца.

Вопреки Соловьеву, смысл исторической драмы пока еще далеко не выявлен. Занавес прервал бы действие в его разгаре. Занавес сам бы стал эпилогом…

Быть может, суждены еще миру прекрасные судьбы, благие свершения, и мрачные картины «повести об Антихристе» останутся лишь неосуществленными возможностями.

Но вместе с тем должны мы отчетливо постичь всю потрясающую жизненность этих картин. В основе своей они — не фантазия, не философский бред и не свободные образы художника. Они — реальное предостережение и подлинная опасность. Они должны быть преодолены. Но их преодоление достижимо лишь напряжением крайних усилий.

Помните у Достоевского: «диавол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Весь вопрос — когда будет низвергнут диавол: в истории, или за ее границами. Мы непререкаемо знаем, что он будет разоблачен и низвергнут, и не страшен он Риму нестареющему. Но жива еще в нас глубокая надежда, что победа над ним, внутреннее или, по крайней мере, внешнее покорение его осуществится в самом процессе всемирной истории, в плане времени, в сердцах людей.

И великое положительное значение нашей эпохи, — что она всколыхнула дремавшее человечество, тяжким искусом страданий заставило его заглянуть в собственную душу, действительно задуматься о своей судьбе…

В связи с этою филиацией мысли почему-то приходят мне само собой на память слова одного из крупных русских людей современности, вскользь брошенные им в одной интимной беседе весной 1918 года в Москве: