Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Томас Пейн. Страница 65

Единственная секта, которая не практиковала гонений, — квакеры, и единственное возможное основание этого — то, что они скорее деисты, чем христиане. Они не особенно верят в Иисуса Христа и называют Священное писание мертвой буквой. Если бы они называли его худшим именем, то были бы ближе к истине ^{56}.

Каждый человек, почитающий творца и желающий сократить каталог искусственных несчастий и устранить причину, которая густо посеяла гонения среди человечества, обязан отвергнуть все идеи религии откровения как опасную ересь и нечестивый обман.

Что узнали мы из так называемой религии откровения? Ничего полезного человеку и все, что позорит его создателя. Чему учит нас Библия? Разбою, жестокости и убийству. Чему учит нас [Новый] завет? Верить, что всемогущий растлил обрученную женщину, и вера в это прелюбодеяние именуется верованием [в бога].

Что касается фрагментов, посвященных нравственности, которые редко и беспорядочно рассеяны в этих книгах, то они не относятся к этой так называемой религии откровения. Они естественно диктуются сознанием и являются узами, скрепляющими общество, без которых оно не может существовать, и они почти одни и те же во всех религиях и всех обществах.

[Новый] завет не учит нас ничему новому по этому предмету, а где он пытается превзойти уже известное, он становится жалким и смешным. Учение о прощении обид намного лучше выражено в Притчах, которые представляют собой сборник как языческих, так и еврейских пословиц, чем в [Новом] завете. Там сказано: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою» [30] (Притчи, гл. 25, ст. 21).

Когда же в Новом завете говорится: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», это убивает достоинство прощения и превращает человека в собачонку.

Любовь к врагам — другая догма притворной нравственности, и, собственно, она бессмысленна. Человек, как нравственное существо, обязан не мстить за обиду; это равно хорошо в политическом смысле, ибо возмездию нет конца; каждый мстит другому и называет это справедливостью. Но любовь, пропорциональная обиде, если бы ее и можно было проявить, была бы наградой, предлагаемой за преступление. Кроме того, слово враги слишком смутно и общно, чтобы быть использованным в качестве нравственного принципа, который всегда должен быть ясным и определенным, как пословица.

Если один человек является врагом другого по ошибке или из предрассудка, как в случае религиозных убеждений, а иногда и в политике, то такой человек отличается от врага, имеющего преступные намерения в сердце. Мы также обязаны — и это способствует нашему спокойствию — истолковывать все, насколько возможно, в лучшую сторону. Но даже этот его [врага] ошибочный мотив не представляет собой основания для любви со стороны другого. Сказать же, что мы можем любить по собственной воле, без оснований к тому, невозможно в нравственном и физическом отношении.

Нравственность оскорбляется предписанием ей обязанностей, которые, во-первых, невозможно выполнить, а во-вторых, если бы их и можно было выполнить, стали бы источником зла, или, как ранее говорилось, были бы наградой за преступление. Принцип все, чего вы хотите, чтобы люди делали вам, делайте им не подразумевает странного учения о любви к врагам; никто не рассчитывает быть любимым за свое преступление или враждебность.

Те, кто проповедует учение о любви к своим врагам вообще, являются величайшими гонителями и поступают последовательно, действуя таким образом. Ведь учение это лицемерно, а поступать обратно тому, что проповедуешь, естественно для лицемерия.

Со своей стороны я отказываюсь принять это учение и рассматриваю его как притворную или вымышленную нравственность. При этом нет человека, который мог бы сказать, что я преследовал его или кого-либо еще или какую бы то ни было группу людей, будь то во время Американской революции или Французской, а также что я в каком-то случае воздал злом за зло. Но никто не обязан отвечать хорошим действием на дурное или воздавать добром за зло. А где это случается, там имеет место добровольный акт, а не обязанность.

Нелепо также предположить, что такое учение может составлять часть религии откровения. Мы подражаем нравственному характеру творца, прощая друг другу как он прощает всем. Указанное же учение подразумевало бы, что он любит человека не пропорционально его хорошим качествам, а пропорционально дурным.

Если мы рассмотрим наше положение здесь, в этом мире, то должны будем увидеть, что нет никакого повода для такой вещи, как религия откровения. Что мы хотим знать? Разве мироздание, Вселенная, которую мы созерцаем, не проповедует нам о всемогущей силе, которая управляет целым? И не очевидно ли, что это мироздание несравненно сильнее впечатляет наши чувства, чем то, что мы можем прочесть в книге, которую каждый мошенник может написать и назвать словом божьим? Что же касается нравственности, то представление о ней существует в сознании каждого человека.

Так вот, существование всемогущей силы достаточно доказано нам, хотя мы и не можем постичь, поскольку это невозможно для нас, природу и способ ее существования. Мы не можем постичь, как появились мы сами, и, однако, мы признаем тот факт, что мы существуем.

Мы должны знать также, что сила, призвавшая нас к жизни, может, если ей будет угодно, призвать нас к ответу за то, как мы жили здесь. А посему, не ища других оснований для веры, разумно верить, что она призовет нас к ответу, если мы заранее знаем, что она может это сделать. Вероятность пли даже возможность этого есть все, что мы должны знать. Ведь если бы мы знали это как факт, мы были бы просто рабами страха; наша вера не была бы заслугой, наши лучшие действия — добродетелью. Деизм учит нас, далее, — при этом исключается возможность того, что нас обманывают, — всему, что нам необходимо или положено знать. Мироздание — Библия деиста. Там он читает, в почерке самого творца, достоверность его существования и неизменность его силы. Все же другие библии и евангелия для него подложны.

Вероятность того, что впоследствии нас призовут к ответу, окажет на размышляющий ум влияние, равное влиянию веры, ибо не наша вера или неверие могут создать или уничтожить факт. Поскольку таково состояние, в котором мы находимся, и это то состояние, в каком нам и надлежит находиться как свободно действующим существам (agents), только глупец, а не философ или хотя бы просто благоразумный человек жил бы так, как будто бога нет.

Но вера в бога так ослаблена смешением ее со странными баснями христианской веры, с дикими приключениями. рассказанными в Библии, с темной и непристойной бессмыслицей Евангелия, что ум человека как бы окутан туманом. Рассматривая все эти вещи смешанными воедино, он путает факт с басней, а поскольку не может верить всему, то склонен отбросить все.

Но вера в бога есть нечто отличное от всего другого и не должна ни с чем смешиваться. Понятие божественной троицы ослабило веру в одного бога. Умножение верований действует подобно разделению веры, а пропорционально тому, как что-либо делится, оно ослабляется.

Религия посредством этого становится формальной вместо фактической, понятием вместо принципа; нравственность изгоняется, чтобы освободить место для воображаемой вещи, именуемой верой; а эта вера имеет источник в предполагаемом прелюбодеянии; вместо бога молятся человеку; казнь — объект благодарения; проповедники пачкают себя кровью, как шайка убийц, и претендуют на восхищение тем блеском, который она им придает. Они читают скучные проповеди о достоинствах мучений; хвалят Иисуса Христа за то, что он был казнен, и осуждают иудеев за эту казнь. Услышав всю эту бессмыслицу, сваленную в кучу в проповеди, человек спутывает бога мироздания с воображаемым богом христиан и живет, как будто нет никакого бога.

Изо всех когда-либо изобретенных систем религии нет более умаляющей всевышнего, менее поучительной для человека, более несовместимой с разумом и более противоречивей в самой себе, чем так называемое христианство. Слишком абсурдное, чтобы в него поверить, слишком неспособное кого-либо убедить и слишком непоследовательное, чтобы его осуществить, оно приводит сердце в оцепенение и производит только атеистов и фанатиков. Как машина власти, оно служит интересам деспотизма, а как средство обогащения — алчности попов. Что же касается блага человека вообще, оно не ведет ни к чему, ни сейчас, ни потом.