Путешествие через эпохи - Кузнецов Борис Григорьевич. Страница 14

Замечания Галилея о таком движении к истине были апофеозом динамизма познания. Галилей вспомнил свою лекцию о топографии Дантова ада в 1587 году во Флорентийской академии и в связи с этим прочитал отрывок из XXVI песни «Ада» об Улиссе — олицетворении неумолкающего зова к познанию нового («Тот малый срок, пока еще не спят / Земные чувства, их остаток скудный / Отдайте постиженью новизны…»)

Терцины Данте из уст измученного узника инквизиции создали эмоциональный фон, на котором возникали мысли о генезисе современной науки, о роли поэзии Данте в подготовке философии Возрождения.

Впечатления 1964 года и 1638 года как-то слились в моем сознании. Появилось не только ощущение равенства поэтов, тождественности посещающей их музы, и не только ощущение равенства ученых, единства истины, к которой направлены их усилия, но и ощущение единства культуры, равенства муз. В начале XIV века, когда уже занималась заря Возрождения, я услышал фразу: «Музы познания и музы искусства равны и едины перед направляющим их Аполлоном Музагетом [83]». И содержание и форма этой мысли — уже вполне возрожденческие — принадлежали Данте Алигьери. Он говорил со своими равеннскими друзьями, а я стоял немного в стороне, не решаясь подойти к поэту. У меня уже был опыт общения с бессмертными, но здесь я присоединялся к дамам Равенны, которые боялись Данте и говорили, что его смуглое лицо опалено пламенем ада. Меня останавливала не столько мысль о непосредственном прикосновении поэта к самым глубоким тайнам мироздания — к ним прикасались и Ньютон и Эйнштейн, — сколько интимная лирика сонетов. Не лицо, обожженное адом, а сердце, обожженное возвышенной любовью. Но я понимал, что фраза о Музагете была выражением основной идеи Данте и вместе с тем стержнем его поэтики. Великий флорентиец поднял любовь до космических высот и тем самым пронизал познание космоса живым трепетом человеческого сердца. «Музыка сфер», которую поэт услышал за триста лет до Кеплера [84], и шепот: «О Биче!» при первой встрече на мосту через Арно слились в душе Данте и сделали мыслителя великим поэтом, а поэта — великим мыслителем. Это было гуманизацией познания. Космос и мысли о космосе стали близкими человеческому сердцу. И близким ему стал создатель «Божественной комедии». Путешествие через ад, чистилище и рай не сделало Данте небожителем. Его вела земная флорентийская любовь, роднящая гостя Эмпирея с каждым смертным.

Это ощущение и позволило мне, более того — заставило обратиться к Данте и беседовать с ним.

Если иметь в виду время, которое течет для меня сейчас, в XX веке, то я посетил Галилея во Флоренции в 1965 году и здесь же, во Флоренции, перенесся на три столетия назад, а потом отправился в Равенну, где и услышал приведенную фразу Данте. Прогулки во Флоренции XIV века вызвали у меня странную реакцию. Я поднялся утром на Миниато, по той высокой лестнице, которую поэт вспоминал в «Чистилище», смотрел на холмы и оливковые рощи окрестностей и на панораму самого города. Колорит был таким же, как и в той Флоренции, где я встречался с Галилеем, и в той, где я был на торжестве трехсотлетия со дня его рождения. Силуэты города были другими, им не хватало будущих, появившихся через шесть столетий современных зданий и, еще больше, появившегося через сто с лишним лет купола Брунеллески [85]. Но щемящее чувство вызывало не нарушение уже привычного будущего силуэта Флоренции, а мысль об изгнаннике, тень которого, казалось, бродит по опустевшему без него городу, «по своей Флоренции желанной, вероломной, низкой, долгожданной…» Эта строка Ахматовой не выходила у меня из головы. Даже начатое, но еще не законченное строительство церкви Санта Мария дель Фиоре и колокольни рядом со старым баптистерием XII века заставляло думать о том, что Данте никогда не увидит творения своего друга Джотто [86], как и баптистерия Сан Джованни, где он был крещен и где мечтал обрести свой триумф («В ином руне, в ином величьи звонком / Вернусь поэт и осенюсь венком / Там, где крещенье принимал ребенком»).

Из Флоренции я направился в город, где Данте мечтал о таком возвращении. В Равенне я не бывал, и вид города в отличие от Флоренции не пробуждал воспоминаний о его будущих очертаниях. К тому же я знал, что слава и сокровища города — не в будущем, а в прошлом былой столицы.

В день появления в Равенне в качестве графа Калиостро (оказавшись в XIV веке, я сохранил это имя, приобретенное мною позже, в XVIII веке, при дворе Людовика XVI) я получил утреннюю аудиенцию у правившего городом Гвидо де Полента [87], племянника Франчески да Римини [88]. Он рассказал мне о Данте и, в частности, о почти ежедневных уединенных прогулках поэта в окрестностях порта, вблизи церкви Санта Мария ин Порто («Дом нашей Донны на Адриатическом берегу» XXI песни «Рая»), и дальше, к югу, в Пинете — прибрежной пиниевой роще. Прогулки эти не вполне уединенные. Когда солнце склоняется к закату, Данте часто стоит возле церкви, окруженный своими равеннскими друзьями, и здесь можно поговорить с ним.

Я подошел к Санта Мария задолго до вечера. Добрался я до нее довольно сложным путем. Мне часто приходится для передвижения в пространстве в иную точку пользоваться четвертым измерением, переноситься в такое время, когда путь лежит через еще не появившийся город либо через местность, где машина времени уже не может вызвать удивления. Иногда я перелетаю в ХХ век и беру такси. На этот раз я ехал по улицам Равенны ХХ века — вдоль канала Корсини, соединяющего город с отступившем морем, и по дороге мог узнать из газет о том, что происходит в моем собственном мире. В церкви Санта Мария ин Порто я долго стоял перед мозаичными портретами Гвидо де Полента [89], Франчески да Римини и Данте и после этого вернулся к машине времени, которую поместил к югу от церкви, там, где и в ХХ веке сохранились пиниевые рощи, где гулял Данте, а после него — Боккаччо [90], Байрон, Блок [91]…

Их мне и захотелось увидеть воочию, чтобы реализовались картины, возникавшие в сознании здесь в Пинете, на былом взморье, носившем имя Киасси. И сейчас, в ХХ веке, надо мной шумели ветви пиний — об этом звуке Данте писал в «Чистилище» — он сливается с пением птиц: «В листве гудевшей их стихам припев, / Тот самый, что в ветвях растет широко / Над взморьем Кьясси, наполняя бор, / Когда Эол [92]освободит Сирокко». К этому звуку прислушивались упомянутые только что поэты, которых я хотел увидеть.

Найти в потоке времени заранее неизвестные дни и часы, когда под ветвями Пинеты гуляли Боккаччо, Байрон и Блок, было нелегко. Я старался это сделать, не собираясь вступать с ними в разговор, — ведь предстояла беседа с Данте.

Когда машина преобразовывала окружающее время в последовательные мгновения, часы и дни 1350 года, передо мной мелькнула несколько знакомая по портретам и описаниям фигура флорентийского посла в Равенне Джованни Боккаччо. Я выключил машину, и течение времени приобрело нормальный темп.

Первый итальянский гуманист, первый биограф Данте, вглядывался в просветы между деревьями, и мне казалось, я догадывался о том, что он видел перед собой. Ведь в этот лес равеннского взморья Боккаччо поместил никогда не происходившую, но увиденную им здесь сцену появления нагой женщины, преследуемой охотниками и собаками, — начало своей новеллы о Настадине дельи Онести, — сплава невероятно живой фантазии и той зоркости к деталям окружающей жизни, которая ярко отражалась во всех новеллах Боккаччо.