Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки - Хорган Джон. Страница 58

— Но откуда я могу знать, что у вас такой же субъективный опыт, как и у меня? — выпалил Кох. — Откуда мне знать, что у вас вообще есть сознание?

Кох поднял приводящую в смущение проблему солипсизма, которая лежит в основе мистической позиции. Ни один человек на самом деле не знает, что любое другое существо, человеческое или нечеловеческое, имеет субъективный опыт мира. Упомянув эту древнюю философскую мысль, Кох, как и Деннетт, показал себя мистиком. Кох признался мне в этом позднее. Все, что может сделать наука, утверждал он, это обеспечить детальную карту физических процессов, совместимых с различными субъективными состояниями. Но наука не может на самом деле решить проблему разум — тело. Никакая эмпирическая, то есть неврологическая, теория не может объяснить, почему ментальные функции сопровождаются специфическими субъективными состояниями.

— Я не вижу, как какая-то наука могла бы это объяснить, — сказал Кох.

По той же причине Кох сомневался, что наука когда-либо обеспечит определенный ответ на вопрос, смогут ли машины когда-нибудь стать сознательными и иметь субъективный опыт.

— Спор может никогда не быть разрешен, — сказал он мне, добавив некстати: — А откуда мне знать, есть ли у вас сознание?

Даже Фрэнсис Крик, хотя он был более оптимистичен, чем Кох, должен был признать, что решение этой проблемы не может быть понято сознанием интуитивно.

— Я не думаю, что ответ, который мы получим, когда поймем мозг, будет в рамках здравого смысла, — сказал Крик. — В конце концов, естественный отбор идет не в соответствии с каким-то логическим планом, а действует вслепую.

Далее Крик предположил, что тайны разума могут не открыться с такой готовностью, как тайны наследственности. Разум — это «гораздо более сложная система», чем геном, заметил он, и теории разума, вероятно, будут более ограниченны.

Держа ручку, Крик объяснил, что ученые должны быть способны определить, какая нервная активность соответствует моему восприятию ручки.

— Но если бы вы спросили: «Видите ли вы красное и синее так же, как я вижу красное и синее?», то это было бы тем, что вы не можете передать мне. Так что я не думаю, что мы сможем объяснить все, что мы видим и осознаем.

Только потому, что разум исходит из детерминистических процессов, продолжал Крик, не означает, что ученые смогут предсказать, куда он направится; это может быть хаотическим и, таким образом, непредсказуемым.

— В мозгу могут быть и другие ограничения. Кто знает? Я не думаю, что можно заглянуть слишком далеко вперед.

Крик сомневался, что квантовые феномены сыграли критическую роль в сознании, как предполагал Роджер Пенроуз. С другой стороны, добавил Крик, некий нервный эквивалент принципа неопределенности Гейзенберга может ограничить нашу способность проследить активность мозга в мельчайших деталях, а процессы, лежащие в основе сознания, могут быть такими же парадоксальными и трудными для нашего понимания, как квантовая механика.

— Помните, — сказал Крик, — наши мозги возникли, чтобы иметь дело с каждодневными делами, когда мы были охотниками и собирателями, а перед этим мы были обезьянами.

Да, это было заключение Колина Мак-Джинна, Хомского и Стента.

Многочисленные разумы Марвина Минского

Самый оригинальный мистик из всех — это Марвин Минский (Marvin Minsky). Минский был одним из основателей искусственного интеллекта; он утверждает, что мозг — это не что иное, как сложная машина, свойства которой могут быть скопированы компьютерами. Перед моей встречей с ним в Массачусетском технологическом институте коллеги предупредили меня, что он может быть капризным, даже враждебным. Если я не хочу, чтобы интервью было сорвано, не следует прямо спрашивать его о сокращении успехов в области создания искусственного интеллекта или его собственных частных теориях разума. Один его бывший соратник просил меня не обращать внимания на любовь Минского к оскорбительным высказываниям. «Спросите его, что именно он имеет в виду, и если он не повторит одно и то же три раза, то вам не следует это использовать», — убеждал меня бывший коллега Минского.

Когда я встретился с Минским, он был довольно раздраженным, но это состояние, казалось, было присуще ему постоянно. Он неустанно ерзал, моргал, подрыгивал ногой, передвигал вещи на своем столе. В отличие от многих известных ученых он создавал впечатление, будто рождает идеи из ничего, а не черпает их целиком из памяти. Довольно часто он язвил.

— Я тут болтаю о пустяках, — пробормотал он после быстрого выступления о том, как подтвердить модели разума. Его речь состояла из отдельных коротких предложений [129].

Даже его внешность была странноватой. Большая, круглая голова казалась полностью лысой, но на самом деле на уши и затылок спадали светлые и прозрачные, как оптическое волокно, волосы. Он был подпоясан плетеным ремнем, который не только поддерживал брюки, но еще и сумку, и небольшой футляр для кусачек с заменяемыми насадками. С животиком и слегка азиатскими чертами лица он напоминал Будду, реинкарнированного в гиперактивного хакера.

Казалось, что Минский не может или просто не хочет долго находиться в одном и том же эмоциональном состоянии. Вначале, как и предсказывали, он оправдал свою репутацию ворчуна и архиредукциониста. Он выразил презрение к тем, кто сомневался, что компьютеры могут обладать сознанием. Сознание — это тривиальный вопрос, сказал он.

— Я решил его, и я не понимаю, почему люди меня не слушают.

Сознание — это просто тип короткой памяти, «низкосортная система для ведения счетов». Компьютерные программы, такие как LISP, которые имеют свойства, помогающие восстановить их этапы обработки данных, «очень сознательны», более, чем люди с их жалко мелкими банками памяти.

Минский назвал Роджера Пенроуза трусом, который не может принять, что реальность в целом может быть объяснена законами физики, и поднял на смех гипотезу Джералда Эдельмана как теорию обратной связи. Минский пренебрежительно отозвался даже о Лаборатории искусственного интеллекта Массачусетского технологического института, которую сам основал и в которой мы с ним встречались.

— В настоящее время я не считаю ее серьезным исследовательским учреждением, — объявил он.

Однако когда мы бродили по лаборатории в поисках места проведения лекции об играющем в шахматы компьютере, произошла метаморфоза.

— Разве здесь не должна проводиться лекция о шахматах? — спросил Минский у группы исследователей, болтавших в комнате отдыха.

— Она была вчера, — ответил кто-то.

Задав несколько вопросов о лекции, Минский рассказал об истории играющих в шахматы программ. Минилекция превратилась в воспоминания о друге Минского Айзеке Азимове, который только что умер. Минский рассказал, как Азимов, введший в широкое употребление термин «робот» и исследовавший метафизические осложнения в своей научной фантастике, всегда отклонял приглашения Минского посмотреть на роботов, создаваемых в Массачусетском технологическом институте, из страха, что на его воображение «будет давить скучная реальность».

Один из исследователей, находившихся в комнате отдыха, заметив, что у него с Минским одинаковые кусачки, вынул свой инструмент из футляра и в мгновение ока поставил насадку на место.

— Защищайтесь! — воскликнул он.

Минский, улыбаясь, достал свое оружие. Он и тот, кто бросил ему вызов, несколько раз сделали выпады в сторону друг друга со своими кусачками, напоминая панков, практикующихся с выкидными ножами. Минский комментировал и разносторонность, и — важный для него момент — ограниченность кусачек: его собственные несколько раз зажали его во время маневров.

— А сами собой они могут разобраться? — спросил кто-то.

Минский и его коллега обменялись улыбкой понимающих друг друга людей при этой отсылке к фундаментальной проблеме роботехники.

Позднее, возвращаясь в кабинет Минского, мы встретили молодую кореянку на большом сроке беременности. Она писала диссертацию и должна была на следующей день сдавать устный экзамен.