Единственная революция - Кришнамурти Джидду. Страница 33

Из этого вытекает другая интересная проблема: наша зависимость от вызовов, которые поддерживают нашу пробуждённость, выбивают нас из рутины, традиции, выводят из установленного порядка посредством кровопролития, бунта или какого-то другого потрясения.

«Возможно ли, чтобы ум совсем не зависел от вызовов?»

– Это возможно, когда ум подвергается постоянным изменениям, не имеет места отдыха, безопасной стоянки, внутренних капиталовложений или обязательств. Пробуждённому уму – уму, который полон света, – зачем ему какие бы то ни было вызовы?

-16-

Медитация – это действие безмолвия. Мы действуем, исходя из мнения, из умозаключения, из знания, исходя из умозрительных намерений. Такое действие неизбежно приносит результаты в виде противоречия в действиях между тем, что есть, и тем, что было или что должно быть. Это действие, исходящее из прошлого, называемого знанием, механично, способно к приспособляемости, видоизменениям, но корни его в прошлом. И потому тень прошлого всегда покрывает настоящее. Такое действие в отношениях – результат образа, символа и вывода; отношения при этом оказываются явлением прошлого, памятью, а не чем-то живым. Из этой болтовни, из этого беспорядка и противоречия вытекает деятельность, разбивающаяся на стереотипы культуры, сообществ, общественных институтов и религиозных догм. Из этого нескончаемого шума совершается революция нового социального порядка, предстающего, как нечто действительно новое, – но поскольку она идёт от известного к известному, это вообще не изменение. Изменение возможно лишь при отрицании известного; действие тогда совершается не согласно какому-то стереотипу, но исходя из разумности, которая постоянно обновляется.

Разумность – это не различение и суждение или критическая оценка. Разумность – видение того, что есть. То, что есть, постоянно изменяется, и когда видение стоит на якоре в прошлом, разумность видения прекращается. Тогда действие продиктовано мёртвым грузом памяти, а не разумностью восприятия. Медитация – мгновенное видение всего этого. И чтобы видеть, должно быть безмолвие; из безмолвия исходит действие, совершенно отличное от деятельности мысли.

Весь день шёл дождь; вода капала с каждого листа, с каждого лепестка. Ручей вздулся, чистая вода ушла; так что сейчас он был грязен и стремителен. Были деятельны лишь воробьи, вороны и крупные чёрно-белые сороки. Горы скрывались за тучами, и холмы, лежащие ниже, были едва видны. Дождя не было несколько дней, и запах свежего ливня на сухой земле был восхитителен. Если бы вы находились в тропических странах, где целыми месяцами нет дождей и яркое горячее солнце ежедневно иссушает землю, вы бы с наступлением первых дождей ощутили бы запах свежей влаги, падающей на старую и оголённую землю, как наслаждение, проникающее в самые глубины сердца. Но здесь, в Европе, запах был другого рода, более мягкий, не такой сильный, не столь проникающий. Он напоминал лёгкий ветерок, который вскоре проходит.

А назавтра, ранним утром, небо было ярко-синим; все облака ушли, и на горных вершинах искрился снег, луга были покрыты свежей травой и тысячами свежих весенних цветов. То было утро, полное невыразимой красоты; и на каждом листке травы была любовь.

Это был хорошо известный режиссёр, и что удивительно, совсем не тщеславный. Напротив, он был весьма дружелюбным, с готовой улыбкой. Он поставил много удачных фильмов; другие подражали им. Как многих наиболее восприимчивых режиссёров, его занимало выражение в фильмах бессознательного, с его фантастическими снами и конфликтами. Он изучал труды богов психоанализа и сам принимал наркотики в экспериментальных целях.

Человеческий ум сильно обусловлен культурой, в которой живёт, её традициями, экономическим состоянием и особенно религиозной пропагандой. Ум энергично возражает против того, чтобы оказаться рабом какого-либо диктатора или тирании государства, однако охотно подчиняется тирании церкви, мечети или наиболее модным психиатрическим догмам. Видя так много беспомощности и горя, он ловко придумывает какой-нибудь новый Святой Дух или новый Атман, который вскоре становится почитаемым образом.

Ум, который произвёл в мире такие разрушения, в своей основе боится самого себя. Он знаком с материалистическим мировоззрением науки, её достижениями, её возрастающим влиянием и поэтому начинает формировать новую философию; философские системы вчерашнего дня уступают место новым теориям, но основные проблемы человека остаются нерешёнными.

Среди всей этой суматохи войны и раздоров и крайнего эгоизма существует главный вопрос – вопрос о смерти. Как и самые древние, так и недавно возникшие религии обусловили человека определёнными догмами, надеждами и верованиями, дающими готовый ответ на эту проблему; однако на смерть нельзя ответить мыслью, интеллектом; это факт, и уклониться от него вы не можете.

Вам нужно умереть, чтобы выяснить, что такое смерть, а делать это человек, по-видимому, не может, ибо его пугает смерть по отношению ко всему, что он знает, к самым сокровенным своим надеждам и видениям, имеющим глубокие корни.

В действительности завтрашнего дня нет, но между настоящим моментом жизни и будущим моментом смерти лежит множество завтрашних дней. В этом разделяющем промежутке человек живёт в страхе и озабоченности, но никогда не спускает глаз с того, что неизбежно. Он не хочет даже разговаривать об этом и украшает могилу всеми известными ему украшениями.

Умереть для всего, что мы знаем, – не для особых форм знания, а для всего знания, – это и есть смерть. Призвать будущее, то есть смерть, для того, чтобы покрыть им весь сегодняшний день, есть тотальное умирание; тогда нет промежутка между жизнью и смертью. Тогда смерть – это жизнь, и жизнь – это смерть.

Сделать это, очевидно, ни один человек не хочет. И всё-таки человек всегда ищет нового, и держа в одной руке старое, он другой рукой нащупывает ход в неведомое, чтобы найти это новое. Отсюда неизбежный конфликт двойственности: "я" и "не-я", наблюдающий и наблюдаемое, факт и то, что должно быть.

Это смятение полностью прекращается, когда наступает окончание известного. Такое окончание и есть смерть. Смерть – это не идея, не символ, а грозная реальность, и вы не можете спастись от неё, цепляясь за предметы сегодняшнего дня, которые принадлежат вчерашнему дню, или поклоняетесь символу надежды.

Нужно умереть для смерти – только тогда и рождается чистота, только тогда и проявляется вневременная новизна. Любовь – всегда новое, и воспоминание о любви есть смерть любви.

-17-

Это был широкий, пышный луг с зелёными холмами вокруг него. В то утро он сверкал и искрился от росы и птицы пели небу и земле. На этом лугу с таким множеством цветов, стояло единственное дерево, величественное и уединённое. Высокое и стройное, оно в то утро имело особое значение. Оно отбрасывало длинную глубокую тень, и между деревом и тенью существовало необычайное безмолвие. Они находились в общении друг с другом – реальное и нереальное, символ и факт. Дерево было поистине великолепным со всеми поздними весенними листьями, которые все трепетали в дуновении ветерка, здоровые, ещё не изъеденные червями; и в нём было огромное величие. Не облачённое в одеяние величия, оно само по себе было роскошным и внушительным. К вечеру оно погрузится в себя, молчаливое и равнодушное, хотя бы даже дул и сильный ветер; а когда взойдёт солнце, дерево также пробудится и распространит своё богатое зеленью благословение на луг, холм и всю землю.

Слышались крики голубых соек, да и белки были очень деятельны в то утро. Красота дерева в его одиночестве сжимала сердце. Это не было красотой того, что вы видели; красота заключалась в самой себе. Хотя вши глаза видели и более красивые предметы, это дерево, уединённое, огромное, наполненное чудом, вы видели взором, не отягощённым привычкой. Должно быть, оно было очень старым, но вы никогда бы не подумали о нём, как о старом. Когда вы подходили к нему и садились в его тени, опираясь спиной о ствол, вы чувствовали землю, силу, заключённую в этом дереве, и его великую отчуждённость. Вы почти могли разговаривать с ним, и оно многое вам рассказывало. Но всегда оставалось это ощущение, что оно далеко, хотя вы прикасались к нему, чувствовали его шероховатую кору, по которой ползали многочисленные муравьи. Этим утром его тень была весьма резкой и ясной, и казалось, что она простирается за эти холмы до других холмов. Это было подлинное место для медитации – если вы умели медитировать. Оно было очень спокойным; и ваш ум, если он был острым, ясным, тоже успокаивался, освобождаясь от влияния окружающего, становясь частью этого сверкающего утра с росой, оставшейся на траве и тростнике. Эта красота всегда будет там, на лугу с этим деревом.