Куда пришла Россия? Статья вторая. - Давыдов Юрий Николаевич. Страница 4

Кризис, который переживала предшоковая Россия, был при всех его негативных последствиях (которые выглядят едва ли не достижениями по сравнению с результатами “шоковой терапии”, учиненной над нею) “нормальным”. Однако таким он был для нее лишь до тех пор, пока (повторяем: даже при бюрократических издержках нашего посттоталитарного социализма, вызывавших вполне справедливые нарекания и законное стремление к разумным, т.е. тщательно просчитанным, реформам, — но не путчам) все же обеспечивал постепенный переход российской экономики от депрессии к подъему, не допуская падения общественного производства ниже его “ватерлинии”. Здесь имеется в виду линия общего социально-экономического равновесия, или консенсуса в контовском (онтологическом, несмотря на весь позитивизм О. Конта) смысле, понимаемого как взаимосвязь всех существенных элементов социально структурированного хозяйства со всеми. А можно ли говорить хотя бы об отдаленном подобии такового в ситуации катастрофического разрыва российских хозяйственных связей, начало которому было положено безответственными решениями Беловежского “междусобойчика”, а конец обернулся тем, что наш народ, по аналогии со сталинской “сплошной коллективизацией”, назвал “сплошной прихватизацией”?!

Итак, совершенно очевидно, что на протяжении последнего десятилетия ХХ-го века мы присутствуем при “пертурбации”, коренным образом изменившей прежнее течение социально-экономических процессов в России, обратив его вспять — в направлении к капиталистической архаике. Но столь же очевидно, что катастрофа эта, вполне сопоставимая по своим масштабам с “космической”, вовсе не природного, но “социального”, т.е. рукотворного, происхождения, а значит имеет своих вполне конкретных инициаторов. Это был — вполне предсказуемый! — результат столь же амбициозных, сколь и бестолковых усилий власть предержащих экономистов вырваться из индустриального социалистического “застоя” с помощью чего-то вроде маоцзедуновского “большого скачка” (но по исконно российскому способу “вышибания” клина — клином: одного кризиса — другим, еще более обширным).

Вот и вырвались... Но не только из кризисного цикла, а из всякого циклически-волнового процесса (с его имманентной тенденцией к восстановлению нарушенного равновесия) вообще. Следствием этого — напоминаем: искусственно вызванного, спровоцированного — катаклизма, сразу же получившего в народе вполне адекватное название “прихватизации” (“черного передела” общенародной собственности “дем”-бюрократами, располагавшими властью, легко обмениваемой на деньги, с одной стороны, и “социально близкими” этим властям “добытчиками” денег, легко “ссужаемых” им той же властью, разумеется, за счет “государственной казны”, с другой), и стало упомянутое перерождение кризисного цикла в тотальный развал. Развал, в ходе которого “понижательная” тенденция хозяйственного цикла с неизбежностью (вот она неотвратимость) оборачивается общей социально-экономической деградацией, т.е. общественным регрессом в точном смысле слова. Это и был “большой скачок” России в “иное измерение”: не просто от циклически-волнового типа изменений к эволюционному, но к тому же от прогрессивной эволюции вообще (в которую органически вписывался и нормальный циклически-волновой процесс вместе с его периодическими кризисами) — к однозначно регрессивному движению. Эволюции вспять, к архаическим способам хозяйствования, доминировавшим в глубокой древности, а впоследствии оттесненным на периферию капитализмом новоевропейского типа.

3. “Новая русская” версия регрессивной эволюции

Таким образом экономика (и вообще социально-культурная жизнь) России оказалась ввергнутой в состояние, которое трудно квалифицировать иначе, чем состояние “свободного падения”, к тому же — без надежд в обозримом будущем выйти из него, восстановив безнадежно утраченное экономическое равновесие. Сбылись опасения, которые наши осмотрительные экономисты высказывали еще в самом начале гайдаровско-чубайсовских реформ. Стало прискорбным фактом нашей повседневной экономической действительности то, о чем, например, еще в 1994 г., говорилось лишь как об угрозах. “Многие разрушения в экономике, касающиеся научно-технического потенциала страны, ряда ведущих отраслей с их технологическими базами и основными фондами, экологии, генофонда российского общества грозят стать необратимыми, — предупреждал Л. И. Абалкин. — Так же, как необратимо мы вытесняемся с мирового рынка, а в последнее время — и с внутреннего. И думать, что потом можно будет поднапрячься и вернуться — нереально. Вакуума здесь не бывает. Никто нас на уже занятом и разделенном рынке не ждет” [2, c. 133].

И действительно. Многое, очень многое из того, что вчера еще только грозило стать необратимым, сегодня уже стало трагическим фактом нашей повседневности. И, что особенно огорчительно, — произошло все это на широком фоне поступательного развития ряда стран так называемого “третьего мира”, на которые мы привыкли поглядывать свысока. Выйдя на линию капиталистической эволюции, они двинулись по ней вперед, а не назад, по пути развития, а не деградации, надежных приобретений, а не невозвратимых утрат. И многие из них оставили нас позади, несмотря на более трудные “стартовые условия”. Что же касается России, то, действительно, в итоге радикальных (а точнее, — сверхрадикакальных: в силу их догматического отрыва от российской действительности) реформ в нашей экономике и технике, науке и культуре, наконец, в генофонде страны произошли изменения, большую часть которых при всем желании никак нельзя назвать ни позитивными, ни “обратимыми”. При этом надо учесть, что далеко не все из них имели чисто экономическое происхождение. Некоторые из них были лишь отчасти экономическими, поскольку вызваны “пертурбациями” общественно-политического или чисто политического характера, которые наложили на них свой специфический отпечаток. Но коль скоро идет речь о нынешнем состоянии россиской социокультурной жизни в целом, то и необратимость этих негативных изменений нельзя сбрасывать со счетов.

В числе же наиболее существенных из всех этих изменений бросаются в глаза следующие. Во-первых, — разрушение целостности агропромышленного комплекса нашей огромной страны, еще вчера простиравшейся на шестой части суши; целостности, которая не только целенаправленно формировалась в процессе послеоктябрьской модернизации российской экономики, но складывалась исторически, задолго до октябрьского переворота — в ходе многовекового “собирания” полинациональной и поликультурной России. Во-вторых, — невозвратимая утрата многих территорий и, соответственно, энергетических источников, непосредственно включенных в этот единый комплекс, обеспечивая его повседневное функционирование. В-третьих, глубочайшая деформация общей системы коммуникаций, связывавшей центральные пункты этой единой технико-экономической структуры с самыми отдаленными регионами страны; деформация, чреватая вполне реальной угрозой дальнейшего распада страны. Роковым результатом всего этого, помноженным на вопиющую деструктивность “шокового” реформаторства, явилось катастрофическое падение промышленного производства России, несоизмеримое даже с ее территориальными утратами. В связи с чем страна потеряла свое прежнее место среди промышленно развитых стран. Сюда следует добавить также радикальное ослабление важнейших научно-технических и внешнеторговых позиций нашей страны, усугубляющее ее и без того отчаянное финансовое состояние: зависимое положение безнадежного должника, которому львиную долю своего бюджета приходится тратить на “обслуживание долга”, отказываясь от жизненно необходимых инвестиций в аграрно-промышленный сектор, не говоря уже о науке, образовании и культуре.

Так выглядят в самом общем виде и политические “условия возможности”, и социально-экономический механизм насильственного “обращения” необратимости интегративных процессов в необратимость процессов дезинтеграции и распада, восходящей (поступательной) эволюции — в нисходящую (“отступательную”). Необратимость, какую одни из нас привыкли воспринимать как необходимый атрибут социалистического, а другие — капиталистического прогресса, впервые за последние полвека повернулась к нам своим жестоким, даже свирепым лицом. Вот почему наше новое — собственно российское — открытие Н. Д. Кондратьева, произошедшее на излете “кондратьевского ренессанса” (при котором мы до тех пор просто присутствовали, не привнося особых новаций) можно датировать с момента актуализации его идеи необратимости эволюционных социально-экономических изменений и процессов именно регрессивной направленности. Ибо взятая прежде всего в таком “опасном повороте”, а стало быть, в неразрывной связи с идеей “пертурбации” (которую в переводе на язык нынешней науки можно было бы при желании определить как “бифуркацию”), кондратьевская концепция дает нам ключ к рациональному постижению и трезвой оценке воистину кафкианского “процесса”, в какой вовлекли сбитых с толку россиян “радикальные рыночные реформы”, вызвавшие к жизни “новый русский” капитализм с его неимоверно развитыми хватательными (“прихватизаторскими”) рефлексами, не обещающими стране и народу ничего хорошего.