Комментарии к Обществу спектакля - Дебор Ги Эрнест. Страница 5

Такая идеальная демократия конструирует для собственных нужд непримиримого врага: терроризм. Она желает, чтобы о ней судили по её врагам, а не по достижениям. История терроризма написана самим государством и поэтому крайне познавательна. Зрители, конечно же, не должны знать всю правду о терроризме, однако обязаны обладать некоторыми познаниями, чтобы их легко можно было убедить в том, что, по сравнению с терроризмом, всё остальное является более приемлемым или, в любом случае, более рациональным и демократичным.

Впервые репрессивный аппарат достиг совершенства в итальянском пилотном проекте под названием pentiti: тогда общество наводнили стукачи. Впервые это явление возникло в XVII веке, после Фронды, в то время таких людей называли "профессиональными свидетелями". Судебная система спектакля наводнила итальянские тюрьмы тысячами людей, обвинённых в развязывании гражданской войны, которая так и не произошла, в массовом вооружённом мятеже, которого на самом деле не было, в заговоре, столь же призрачном как сновидение.

Нетрудно понять, что различные толкования тайны терроризма куда легче согласовать между собой, нежели примирить взгляды двух философских школ, приверженных совершенно несовместимым метафизическим системам. Кто-то видит в терроризме вопиющий факт манипуляции со стороны различных спецслужб, другие же упрекают террористов в совершеннейшем отсутствии исторического сознания. Впрочем, обладая хотя бы толикой исторической логики, можно быстро убедиться в том, что здесь нет ничего противоречивого: людьми, которые ничего не понимают в истории, можно запросто манипулировать; даже легче, чем всеми остальными. И куда легче привести кого-нибудь к «раскаянию», если убедить его в том, что всё, что он делал и считал актом своей свободной воли, на самом деле уже было кем-то запланировано заранее. Всё это напрямую вытекает из самой военной, тайной формы организации терроризма: для того чтобы поднять людей на борьбу достаточно пары "засланных казачков", столько же требуется и для разоблачения самой организации. Критика, при оценке вооружённой борьбы, иногда всё же обязана анализировать каждые её проявления в отдельности, не позволяя сбить себя с толку присущим им внешним сходством. Мы можем ожидать, тем более это вполне вероятно с логической точки зрения, что государственные службы безопасности постараются извлечь все возможные выгоды из спектакля, тем более за столь долгое время эта точка зрения уже успела выкристаллизовываться; хотя, конечно, тяжело смириться с тем, что выглядит удивительным и просто-таки кощунственным.

Сегодня главная задача судебно-репрессивной системы заключается в том, чтобы как можно скорее обобщить все виды преступлений. Главное в товаре — это упаковка, или штрих-код с наименованием и ценой. У демократического спектакля все враги на одно лицо, как, впрочем, и сами эти демократии. Поэтому у террористов не может быть права на политическое убежище. Даже того, кто ещё не был обвинён в терроризме, можно назвать террористом, а после быстренько экстрадировать. В ноябре 1978 года, ведя дело молодого работника типографии Габора Уинтера, разыскиваемого правительством ФРГ в основном за печать нескольких революционных листовок, Николя Предэн, полномочный представитель департамента Государственной Прокуратуры при Парижском Апелляционном суде, быстро дал понять, что статья о "политических мотивах", которая могла стать единственной причиной для отказа в экстрадиции по Франко-Немецкому договору 29 ноября 1951 года, в данном случае неприменима: "Габор Уинтер — это общественный преступник, а не политический. Он отказывается принимать законы общества. Настоящий политический преступник не отрицает общество. Он атакует политические, а не общественные структуры, в отличие от Гэбора Уинтера". Понятие о допустимом политическом преступлении возникло в Европе, когда буржуазия успешно ниспровергала прежние общественные структуры. Вообще говоря, природу политического преступления не следует отделять от целей общественной критики. По крайней мере, так было для Бланки, Варлина и Дурутти. Сегодня же возникла тенденция выделить чисто политическое преступление, как некое дешёвое удовольствие, маленький грешок, который вполне можно себе позволить, ведь его, несомненно, никто не вздумает повторять, так как к нему уже все потеряют интерес. Ну, разве что кроме профессиональных политиков, которых за преступления и так редко кто преследует, как, впрочем, и за саму политику. Откроем тайну: на самом деле все преступления и нарушения носят общественный характер. Однако самый худший из всех общественных проступков — это нахально заявлять о том, что ты до сих пор хочешь что-либо изменить в обществе, которое тебя до сих пор терпеливо кормило и поило.

Уничтожить логику — было одной из основных задач новой господствующей системы. Задача эта преследовалась разными, однако взаимодополняющими средствами: одни из них включали в себя те технологии, которые спектакль уже апробировал и популяризовал; другие связаны скорее с массовой психологией подчинения.

Как это происходит на уровне технологии? Образы, отбираемые и фабрикуемые каким-то посторонним лицом, становятся единственной связью человека с миром, которая раньше осуществлялась через непосредственное освоение этого мира. Однако, безусловно, нельзя забывать, что образы способны стерпеть любые издевательства над собой, поскольку все вещи можно сопоставить в рамках одного и того же образа и не нарваться при этом на противоречие. Поток образов сметает всё на своём пути, не оставляя зрителю времени на раздумья и рефлексию, заставляет его прогибаться под этим непрерывным и немилосердным ураганом. Подобным образом, тому, кто своевольно контролирует эту упрощённую совокупность чувственного мира, кто заправляет движением этого бурного потока и его внутреннем ритмом, совершенно безразлично, что обо всём этом думает зритель. В основании данного практического опыта перманентного подчинения лежит психологическая подоплёка, а именно: человек начинает покорно принимать реальность — это следует уяснить. Помимо обычных тайн, дискурс спектакля, очевидно, старается заглушить всё то, что причиняет ему беспокойство. Он пытается скрыть всё, что следует из его контекста, своё прошлое, свои намерения и рассуждения. Поэтому он совершенно алогичен. Так как никто не смеет ему перечить, он сам начинает перечить себе для того, чтобы подкорректировать собственное прошлое. Иллюстрацией может служить самонадеянное стремление его слуг, постоянно вводящих в обиход новое и, может быть, даже ещё более бесчестное толкование каких-то фактов, с целью раз и навсегда избавить общественность от невежества и ложных интерпретацией. Хотя сами они ещё вчера с привычной своей убеждённостью и упорностью пропагандировали и распространяли то, что сегодня уже называют ересью. Поэтому наказывающую функцию спектакля и невежество зрителя частенько ошибочно принимают за враждебные друг другу факторы, хотя на самом деле они тесно завязаны. То же самое можно сказать и о двоичном компьютерном языке, который служит самым надёжным гарантом того, что компьютер будет постоянно, покорно и ревностно исполнять то, что было кем-то запрограммировано. Компьютер не нуждается в вечном источнике совершенной, беспристрастной и всеобъемлющей логики. Какой прогресс, какие скорости, какое невиданное словарное богатство! Вам словарь по политике или социологии? Выбирайте! Но только один. Вам никуда не деться от этого выбора. Они глумятся над нами — знаем мы, для кого предназначены все эти программы! Поэтому неудивительно, что детей заставляют с малолетства постигать азы Абсолютного Знания компьютерной науки, что они и делают, причём с энтузиазмом. Ведь это же не чтение, где следует напрягать извилины над каждой строчкой — дети зачастую садятся за компьютер ещё до того, как научатся читать. А ведь книги — это единственный способ постичь всё богатство человеческого опыта, накопленное до становления спектакля. Искусство разговора практически умерло, в скором будущем большинство вообще разучится говорить.