Сократ и Мы - Толстых Валентин Иванович. Страница 45

Применяя к эгоцентристскому существованию мысль К. Маркса о разрушающем воздействии на человека принципа частной собственности, можно сказать, что эгоист заменяет все чувства одним, ставшим единственной страстью, чувством обладания, и живет присвоением без отдачи. Переведенный из морального плана в план социальный, эгоизм питает и оправдывает склонность к потребительству. Вряд ли будет преувеличением сказать, что принцип мещанства всех времен и народов: "Не быть, а иметь!" – в современном потребительстве нашел свое закопченное воплощение.

Несомненно, и у Зилова проявляется склонность, тяга к потребительскому образу жизни.

Но, думается, он потребитель скорее поневоле, чем по убеждению. Потребительство материального порядка, судя по всему, его не затронуло, да и не интересует. Он не похож на человека, живущего соображениями выгоды, практицизма: не скуп, не жаден, не захвачен бесом самообеспечения, стихией "вещизма", готов потратить "лишнюю копейку", чтобы угостить приятеля, и т. д. Бездуховность Зилова иного плана и оттенка: не живя для других, он не живет и для себя, по сути дела, обкрадывая себя не материально, а духовно. Постоянное состояние духовной недостаточности ведет к разрушению самого его существования, к личностной энтропии, самоуничтожению. Превратив безответственность в норму общения и поведения, Зилов постоянно нарушает свои обязанности – служебные, семейные, человеческие, нарушает, хотя и непреднамеренно, но сознательно уступая какому-нибудь побуждению чувственности. Ему неведомо чувство ответственности ни за то, что происходит вокруг него, рядом и в обществе в целом, ни за семью (детей у него нет и потребности в них он не испытывает), ни за действия, которые он совершает, не задумываясь, как они отзовутся на других. За пределами личной, индивидуальной свободы этот, по его же словам, "как-никак инженер" ничего не знает и знать не хочет. По классическим поведенческим нормам такого человека, как Зилов, надо бы назвать "дурным человеком". "Дурной человек, – по словам Гегеля, – следует своим склонностям и из-за них забывает свои обязанности. Дурной человек считал бы нужным выполнить свои обязанности, однако у него нет воли, чтобы управлять своими склонностями и привычками".

Если эгоизм есть моральный принцип поведения Зилова, то цинизм, замешанный на самовлюбленности, стал привычным способом мироощущения. Цинизм вообще является неизбежным спутником состояния духовной опустошенности и эгоистического своеволия. Одно тянет за собой другое. Вызывающе-презрительное отношение к общепринятым духовным ценностям, правилам общежития нуждается в опоре, которой чаще всего и оказывается нежелание считаться с элементарными требованиями нравственности и достоинством других людей.

Укоренение эгоизма как добровольно и сознательно избранной индивидом жизненной позиции, в свою очередь, неизбежно сопровождается кризисом веры и доверия, обретающим рано или поздно обличив цинизма (или нигилизма). Эгоизм представляет собой такую "жизнь во лжи", когда (воспользуемся трактовкой экзистенциальной философии) человек умышленно утаивает от себя истину о самом себе и своем бытии, то есть, проще говоря, лжет самому себе. Однако, поскольку он все-таки не может обмануть себя даже умышленно, постольку эта лживость постепенно уступает место цинизму.

Современный цинизм разнообразен, изобретателен в своих одеждах. Но в какую бы тогу он ни рядился – скептика, свободолюбца, поклонника простоты и т. д., за нею прячется одна и та же суть – эгоизм, индивидуализм.

М. Горький емко выразил эту мысль в статье "О цинизме": "Стоит ли жить? – спрашивает циник. Затем он приводит массу доказательств в стихах и в прозе в пользу того, что жить по стоит, и – живет долго, охотно, сытно и спокойно". Позиция унизительная, но весьма удобная.

Обычно цинизм привлекает, порой обнадеживает тех, кто очутился в состоянии публичного одиночества или страдает от собственного эгоизма, иллюзией абсолютной свободы от условностей, внешней культуры, этикета, своей демонстративной безответственностью, отрицанием благопристойности. Это признак не только разочарования, но и духовной дезориентации личности. И потому цинику ничто не дорого, напротив – "полагается" никому и ни во что не верить. Нет такого чувства, поступка или устремления, которые бы циник воспринял с полным доверием и оценил положительно, не обесценив тут же их сомнением в искренности, оскорбительной усмешкой или наглядным выворачиванием, обязательно прилюдно, изнанки события, факта, явления. При этом циник пограмотнее, побразованнее обязательно пустится оправдывать свое равнодушие рассуждениями насчет того, что абсолютных ценностей не существует, что добро и зло относительны и все, мол, достойно сомнения, а возведение чего-либо в ранг "святого" отдает религиозным дурманом и обманом. Циник всегда гордится свободой, прямотой, откровенностью своих суждений и оценок, умением безбоязненно обнажить то, что другие обходят "фигурой умолчания". Но, как правило, свобода, прямота и откровенность циничного эгоистического резонерства или обличительства никого не привлекает, а, напротив, отталкивает своей наглостью, бесстыдством.

Впрочем, в зиловском варианте цинизм имеет свои особенности и своеобразные черты. Прежде всего это цинизм, так сказать, исключительно бытового и морального уровня, отрицание, по своему содержанию не выходящее за рамки "уличной морали". В истории не раз бывало, что нигилистическое отрицание возникало как протест (пусть пассивный, преимущественно страдательный и словесный, но тем не менее протест) против изживших себя идеалов и потерпевших крах социальных институтов. Цинизм подобного толка выступает в качестве противовеса фикционализму, попыткам чисто иллюзорным способом выдать за жизнеспособные и спасти превращенные в фикции понятия и ценности. Такой цинизм – протестующий, "бунтарский", и в этом смысле социально значимый – Зилову явно не грозит, да он ему и не по плечу. Для этого нужно самому быть общественно заинтересованным (хотя бы и отрицательно), пристрастным человеком, верить в ценности, тянуться к идеалу. Ничего подобного за душой Зилова нет, и он не может сослаться на то, что в ком-то или в чем-то "обманулся", разочаровался. Что же касается "утиной охоты", то с нею у него связаны, как заметила хорошо знающая его жена, "сборы да разговоры"; и сам идеал его – любовь к природе – тоже симптоматичен по удаленности от общественной жизни.

К тому же любовь к природе нередко вполне совмещается с эгоизмом и цинизмом. Некоторые даже компенсируют отсутствие человеколюбия любовью к животным и птицам. Можно любить собственную собаку, кошку или садик, не любя при этом живущих рядом с тобой людей. Любить людей ведь много сложнее: человеку мало одной ласки и быть накормленным, чтобы ощутить любовь. Иногда любить природу даже очень удобно, ибо, оставаясь в числе гуманистов, получаешь право не любить людей. Тот же Печорин любил природу, ее красоту, по это не убавило в нем себялюбия. "…В этот раз больше, чем когда-нибудь прежде, я любил природу, – вспоминает Печорин утро дуэли. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! Как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и наконец они, казалось, сходились непроницаемой стеной…" И с такой же искренностью, с какой он любуется природой, Печорин ответит на вопрос доктора Вернера, не желает ли он что-нибудь передать или оставить кому-нибудь из друзей, знакомых: "…я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе:

иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, взведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, – бог с ними!" [Лермонтов М. Ю. Собр. соч. В 4-х т., т. 4, с. 119 – 120.] Даже допуская, что утиная охота для Зилова нечто большее, чем привязанность к природе, надеяться на то, что она спасет его от эгоизма и цинизма, не приходится.