Тайна трех: Египет и Вавилон - Мережковский Дмитрий Сергеевич. Страница 20
Когда Бог, взойдя на небо, покинул людей, то, пожирая друг друга, как дикие звери, погибали они и погибли бы, если б не пришел Озирис. Он родился простым человеком и, сделавшись царем Египта, отучил людей от звериной жизни, научил их возделывать хлебные злаки, дал им законы и установил почитание богов. Потом обошел всю землю, благовествуя царство свое и завоевывая мир не силой меча, а любовью, песнями, пляской и музыкой. Когда же вернулся в Египет, то брат его Тифон (Сэт), вместе с семьюдесятью двумя заговорщиками, решил его погубить. Тайно снял с него мерку, велел по ней изготовить великолепно украшенный ковчег и пригласил брата на пир. Во время пира, слуги внесли ковчег. Все гости восхищались им, а Тифон, как бы шутя, обещал подарить его тому, кому он придется по росту. Семьдесят два заговорщика ложились в него по очереди, но никому не был он впору. Наконец лег и Озирис. Тогда все бросились к ковчегу, захлопнули крышку, забили гвоздями, залили оловом, отнесли на реку, кинули в воду, и ковчег уплыл в море через Танаисское устье Нила.
Изида, супруга Озирисова, долго искала мертвого тела его, блуждая по всей земле; наконец нашла, с воплем и плачем упала на него, прильнула лицом к лицу Озирисову и целовала его, и орошала слезами. Потом, отправляясь в новые поиски за сыном своим, Гором, скрыла ковчег в Нильских папирусах. Но Тифон, охотясь ночью, в полнолуние, при свете месячном, увидел ковчег и узнал его. Вынул тело, растерзал его на четырнадцать частей и разметал их на все четыре стороны. Изида, сведав о том, опять начала поиски. Собрала все части, соединила их и воскресила мертвого, потому что обладала «лекарством бессмертия», чарой любви воскрешающей.
«Символы эти ведут к богопознанию», — заключает Плутарх, но сам разгадать их не может. Пифагорейцы и орфики ближе, чем он, к египетской мудрости: у них и разгадка главного символа — Сэтова гроба-ковчега.
«Тело есть гроб души, погребенной в веке сем» () — сообщает Платон учение орфиков (Cratyl., с. 400). «Наслаждение (для душ) падать — рождаться., находим отзвук того же учения у Гераклита Эфесского» (Fragm. 771).
Наслаждением плоти рождающей рождаемые души вовлекаются в плоть. Как цвет с райского древа жизни, срывает их сладкая буря зачатия, — и они падают на землю. Падение — наслаждение для них, но и преступление, «первородный грех»: падают, рождаются — умирают.
Так пал Озирис в ковчег Сэтов, в тело-гроб, родился — умер. Но души невольно рождаются, падают, а Озирис — вольно: «он знает день, когда его не будет».
Рождение — «падение», а воскресение — «восстание», ανάστασις, по тому же учению орфиков. Озирис пал, чтобы восстать и восставить павших; умер, чтобы воскреснуть и воскресить мертвых.
Египетский гроб есть деревянная или каменная оболочка мумии, повторяющая с точностью не только облик тела, но и черты лица умершего. Тело узнается по гробу, как душа — по телу; гроб есть мера тела, а тело — мера души. Вот почему и Сэтов гроб-ковчег изготовлен по мере тела Озирисова, мере особой, единственной, личной и различающей. Это и есть «начало различения», principium individuationis — начало мира, по Шопенгауэру.
«Растерзанный» Бог — множественный мир. «Я — одно, ставшее Двумя, Четырьмя, Восемью».
Вот почему растерзывает Сэт Озириса.
Но если Озирис — Бог, то кто же Сэт? Дьявол? Нет.
«Совершенство бытия во мне и небытие во мне. Я — Сэт, небытие среди богов. Остановись же, Гор! Сэт сопричислен к богам», — говорит Озирис Гору, сыну своему и мстителю (Кн. Мертв. VIII, 3). Это значит: Озирис и Сэт — одно. Сэт и Озирис суть две ипостаси Единого Бога. «Он знает день, когда его не будет»: это «не будет» и есть небытие в Боге — Сэт.
По Шеллингу, «три потенции» в Боге изображаются алгебраически так: + А — А ± А. Небытие и бытие, отрицание и утверждение, гнев и любовь — два начала, соединенные в третьем: Сэт и Озирис в Горе. «Я начал быть, как Бог, Единый, но Три Бога были во Мне», — говорит бог Нун в книге «Апофиса». Или, как мы теперь сказали бы: три Ипостаси в Боге Едином — Тайна Трех, Пресвятая Троица.
Вот к какому богопознанию ведут эти символы.
Св. Климент Александрийский, до обращения в христианство, посвящен был во многие языческие таинства, между прочим и в Озирисовы. Он, может быть, о них вспоминает, когда говорит: «И варварская, и эллинская мудрость видят вечную истину в некоем растерзании, распятии — не в том, о коем повествует баснословие Дионисово, а в том, о коем учит богословие вечного Логоса» (Strom., I, 13). Так, соединяя растерзание Диониса и Озириса с распятием Логоса, зримую тень с Телом незримым, св. Климент не кощунствует, а славит Господа.
Под ярким солнцем, на белом песке, черная тень — Озирис. Только тень; тела Египет не видит. Мы видим, и неужели не узнаем, чья это тень?
ОЗИРИС, ТЕНЬ ВОСКРЕСШЕГО
Озирисова мумия прильнула, как бы прилипла, к земле чревом и персями, плоско, мертво, немощно. Земля от земли, прах от праха. Земная куколка небесной бабочки. Тело из диорита светло-зеленого, темно-пятнистого, подобно телу червя: как червь, ползет, пресмыкается. Червь и Бог вместе. Уже воскресает, но еще не воскрес: еще окоченелость в теле, скованность, мертвенность. Но уже приподнял голову, открыл глаза, улыбнулся, и в этой улыбке — вечная жизнь, солнце незакатное.
Во всем христианстве, за двадцать веков, ничего подобного. Над ним надо всем — знамение крестное, смертное, но не воскресное.
Мы знаем, что Христос воскрес, но как воскресал, не знаем, не видим, не слышим, не чувствуем. Приближение постепенности к прерыву, необходимости к чуду, тела Умершего к телу Воскресшего, брезжущий свет воскресения — все это невообразимо для нас. Этого мы не знаем и знать не хотим или не смеем.
Египет смел. Пять тысяч лет только и делал, что вдумывался, вглядывался в это с неустрашимою пытливостью.
В ряде последовательных образов, как бы в мгновенных снимках для кинематографа, изображается постепенно воскресающее тело Озириса: по телу мертвеца сначала пробегает слабое содрогание, как по телу куколки, в которой шевелится готовая выпорхнуть бабочка; потом медленно-медленно он подносит руку к лицу, как просыпающийся от глубокого сна; сгибает колени, ищет ногами упора; наконец с усилием все тело приподымается выше и выше и вдруг встает из гроба, вскакивает, как бы взлетает с божественною легкостью.
Изображения эти так «внушительны», что рождают не мысль в уме, а ощущение в теле.
«С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление» («Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого)
Да, это не в уме, а в теле загорается: глядя на любящих — хочется любить, на пляшущих — плясать, а на воскресающих — воскресать.
«Египтяне первые научили людей тому, что душа человека бессмертна» (Геродот. II, 123). Геродот, так же как Платон и все вообще эллины, кроме Гераклита и орфиков, не понимает, что воскресение вовсе не есть бессмертие.
Бессмертие души — только идея в уме, а воскресение плоти — опыт. На вопрос, победима ли смерть физически, нельзя отвечать доводами разума, как делает Сократ в «Федоне»; ответить на него можно только опытом. Воскресение плоти — или бессмыслица, или действительнейшая из действительностей, опытнейший из опытов.
Весь Египет и есть не что иное, как опыт воскресения. И пусть не удался он или не закончился в самом Египте. Но, если когда-нибудь, где-нибудь удастся, — христиане верят, что уже удался, — то это будет не без Египта.