Тайна трех: Египет и Вавилон - Мережковский Дмитрий Сергеевич. Страница 21
Вот почему: «от Египта воззвал Я Сына Моего» (Матф. II, 15).
Хорошо это или плохо, мудро или глупо, но не метафизики «бессмертья», а «воскресной физики» ищет Египет; воскресению плоти у самой плоти учится. Понимает, может быть, не хуже нашего, что физика эта — порядка нездешнего, в котором все неизреченно и немыслимо для нашего слова и разума; мыслится только в безумных «радениях», оргиях, изрекается только в безмолвных таинствах.
В плоти ищет и находит Египет три тайны воскресные.
Первая тайна — в плоти космической.
Заходящее солнце, ущербный месяц, убывающий Нил — умирание Бога; солнце восходящее, полнолуние, половодие — воскресение. Вот почему Озирисово тело зелено, как лунный свет; и четырнадцать частей растерзанного тела его — четырнадцать дней убывающего месяца; а семьдесят два заговорщика, убийц его, — дни зимней засухи, когда воды Нила падают до самого низкого уровня, и Озирис нисходит во гроб.
Вторая тайна — в плоти растительной.
«Египтяне говорят, что Озирис хоронится, когда съемный плод скрывается в земле, и что снова оживает, является, в прорастающем семени» (Plutarch. De Iside et Osiride).
«Озирис есть владыка жизни, сущий в хлебном семени» (Кн. Мертв., 147). Озирис есть Душа Хлеба, Bata: вот почему сеять хлеб — значит «хоронить Озириса». На празднике жатвы царь пожинает серпом первый сноп, убивает Озириса, и убитым богом, хлебом, живут, питаются люди. «Я — Озирис, я — пожинаемый Нэпра» (бог пшеницы), — говорит о себе умерший в надгробной надписи.
На острове Филэ, в одной из часовен храма Изиды, изображены колосья, прорастающие из мертвого тела Озирисова; жрец поливает их водой из сосуда; рядом надпись: «Вот образ того, кого не должно знать, Озириса тайного, исходящего из вод возвратных» (наводнения). А на другом изображении — гробница, осененная деревом, с надписью: «Озирис, прозябающий из семени».
Это и значит: тайна прозябающего семени — тайна воскресающего тела. «То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет… Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (Перв. Кор. XV, 36, 44).
Подобие не доказательство, и магия не механика. Но живые подобия иногда принудительней всех доказательств, и магия жизни сильнее мертвой механики. Мы не знаем, что происходит в оживающем семени; но если бы узнали, то, может быть, это показалось бы нам таким же чудом, неизреченным и немыслимым, как то, что происходит в воскресающем теле. Возможное в семени почему не возможно и в теле? Разве тело не значительнее семени?
Во многих египетских гробницах (Тутмеса III, Иуйи и Туйи, Мегарпири) найден «Озирис прорастающий». На низкой раме натянуто полотно; на полотне начертан облик Озирисовой мумии, покрыт тонким слоем чернозема и густо засеян ячменными или пшеничными семенами. Семена увлажняются, пока чуть-чуть не прорастут; тогда проросшие стебли подстригают и равняют гладко, как травку на газонах наших садов. Так, в могиле, рядом с телом покойника, образуется ярко-зеленое, весеннее, воскресное тело Озириса. Живые как бы учат мертвого: «Вот, ожило семя — оживай и ты».
В погребальных таинствах, пока неистово вопят вопленицы, так же неистово пляшут плясуньи, голые девушки: стоя в ряд, на одной ноге, подымают другую, все вместе, опускают и опять подымают, все выше и выше. Это значит: так высоко, как подымаются ноги, да взойдет из земли колос, да восстанет мертвый из гроба.
В Абидосских мистериях, замешивается в золотой квашне тесто из пшеничной муки, фиников, ладана, мирры, воды, земли и драгоценных каменьев; из теста вылепливаются в золотых полых складнях все части растерзанного Озирисова тела и соединяются в маленькую, в пол-локтя, мумию, которая сушится, печется, как хлеб на солнце, полагается на ложе, «плащаницу» Озирисову, среди бесчисленных лампад и курильниц, и затем погребается.
«Люди едят плоть твою», — сказано в Книге Мертвых, и в лейденском «магическом папирусе»: «Видно сие да будет кровью Озирисовой».
В Деир-эль-Бахари (Фивы) найдены христианские мумии. Рядом с символом таинств Озирисовых, изображены на них чаша и колос, вино и хлеб Евхаристии.
Так тень соприкасается с телом: тень — Озирис — падает к ногам Господним.
И, наконец, третья воскресная тайна — животная.
Уже в древнейших наагадетских, допирамидных могилах (VII–VIII тысячелетия), овальных или прямоугольных ямах, человеческие костяки лежат на левом боку, в положении согнутом, как младенцы в утробе матери, чтобы легче было родиться — воскреснуть.
В похоронных таинствах позднейшего Египта закалывается жертва — антилопа, газель, бык или другое животное — и в свежесодранную кожу облекается покойник или ложится жрец, согнувшись тоже, как младенец во чреве матери. Эта кожа, meskhent, есть гроб-колыбель, «место становления», «превращения», cheper. «Через кожу-колыбель прошел Озирис. Таинство кожи есть колыбельное таинство», — говорится в Книге Мертвых.
Впоследствии кожа заменяется пеленою мумийной. Полежав под ней, жрец выходит из нее, как младенец из чрева матери: умерший воскресает — рождается.
В Озирисовых праздничных шествиях, на древках священных знамен, предносится «сэдшед», shedsched, изображение савана, в виде женской матки в последней степени беременности. Во врачебных папирусах shed значит vulva, матка, или foetus, человеческий зародыш — иероглиф этого слова изображает довольно точный анатомический разрез матки.
Воскресающий человек отожествляется с Амоном-Ра, восходящим солнцем, рождаемым от Небесной Телицы, Гатор: «Ты чист, ты чист, Амон! Уста твои, как уста молочного теленка, в день рождения телицею-маткою» (Книга Мертвых). Непостижимый для нас предел божественной ласки — в этом обращении к умершему: молочком от тебя пахнет, как от теленочка.
По Гераклиту: «смерть есть рождение» (Heraclit. Fragm., 21).
«Путь вверх и вниз — один и тот же. (Fragm., 60). Это значит: умирая, мы туда рождаемся; рождаясь, приходим оттуда.
„Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая сила… Он чувствовал, что мучение его в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее… Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок; еще сильнее сдавило ему дыхание; он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то“ („Смерть Ивана Ильича“ Л. Толстого).
Эта „черная дыра“ или „мешок“ есть египетский „сэдшед“, трансцендентная „матка“, vulva, в которую просовывается рождающийся и умирающий; одна дверь туда и оттуда, один путь вверх и вниз.
„Я — Вчера и Завтра. Я — беременный. Я — снова рождаемый“ — эти слова из Книги Мертвых (64), столь непонятные для нас, умирающий Иван Ильич понял бы.
Сын Озириса, Гор, воскрешает, „рождает отца своего“. Смерть — рождение обратное. „Все, что у вас, есть и у нас“ (Достоевский), — только перевернуто, опрокинуто, как в зеркале.
„Он искал своего прежнего страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет“ („Смерть Ивана Ильича“).
По Гераклиту (Fragm., 26): „Человек, в смертную ночь, свет зажигает себе сам“. Вот почему „в конце дыры засветилось что-то“: засветился тот свет.
Гераклит, за двадцать пять веков, как бы вторит Л. Толстому, а Л. Толстой как бы вторит Египту допирамидному. И неужели не принудительнее всех доказательств эти живые подобия, живые голоса, которые перекликаются над такими безднами веков и народов все об одном и том же?