Из истории эстетики и общественной мысли (Джамбаттиста Вико, Собрание сочинений в трех томах, Том 2) - Лифшиц Михаил Александрович. Страница 10

Европейская цивилизация нового времени разорвала замкнутую оболочку прежних культур. Но при всей быстроте движения, свойственной капиталистическому строю, старые азиатские черты извечного круговорота в нем сохранились. Движение культуры было поверхностным и непрочным, оно задевало лишь узкую верхушку, оставляя в тени все остальное человечество. Недаром скептики позднего Возрождения - Монтень и Шаррон - сравнивали народную массу с неподвижной почвой, молчаливым основанием, на котором совершаются все земные события. Назначение почвы - терпеть. Владыки меняются, меняются правительства и системы, политическая феерия проносится над согнутыми спинами людей, а земля по-прежнему требует пота и крови. "Я видел старые времена, - говорит у Бальзака старик Фуршон, - и вижу новые, милейший мой ученый барин, вывеска другая, это правда, но - вино все то же! Сегодняшний день только младший брат вчерашнего. Да. Напишите-ка об этом в ваших газетах! Разве мы раскрепощены? Мы по-прежнему приписаны к тем же селениям, и барин по-прежнему существует: называется он - труд! Кирка остается по-прежнему единственной нашей кормилицей. На барина ли работать или на налоги, которые все лучшее у нас отбирают, - все одно, жизнь проходит в поте лица".

Начиная с эпохи Возрождения, народы, доведенные до отчаяния, не раз поднимались, защищая свои интересы. Но эти движения, полные самых драматических эпизодов, еще не могли осуществить глубокие устремления плебейской массы - они неизменно оканчивались отливом революционной волны. Одни угнетатели сменяли других, на месте аристократии божьей милостью утвердилась новая аристократия капитала. Не задолго до своей гибели предшественник пролетарского коммунизма Гракх Бабёф писал: "Сильные мира сего оригинально понимают слово "революция", когда утверждают, что революция у нас уже произошла. Лучше бы они сказали - контрреволюция. Еще раз: революция - это всеобщее счастье, но этого-то у нас и нет, следовательно революция не совершена. Контрреволюция - это несчастье подавляющего большинства; это у нас есть, следовательно - у нас имела место контрреволюция"21.

Так оценивал итоги буржуазного переворота во Франции один из самых последовательных борцов за народные интересы. Гибель революционных поколений, годы величайшего напряжения, голод, иностранное нашествие, бесчисленные жертвы гражданской войны - все это, казалось, было нужно лишь для того, чтобы на почве, обильно политой кровью, могли расцвести спекуляция, грюндерство, карьеризм. Люди, выдвинутые революцией, погибали на эшафоте или становились сенаторами Империи, как Мален, герой романа Бальзака "Темное дело". На сцену выступили деятели, подобные Фуше и Талейрану, практические учителя скептицизма, условности всех норм добродетели и права. Среди развалин былых революционных идеалов выросли внутренне опустошенные молодые люди начала XIX столетия.

Конечно, ни сама идея круговорота, ни связанное с ней скептическое умонастроение не могли исчерпать всего содержания революций прошлого. В этой идее отразилась только одна из сторон исторического развития, имеющая лишь относительное значение. Мы знаем теперь, что гибель революционных поколений не была напрасна. Она внесла свою лепту в предысторию социалистического общества, хотя посев всегда отделен от жатвы. Это правило, кажется, в гораздо большей степени может претендовать на роль закона "идеальной вечной истории", чем сам по себе круговорот вещей, ослепляющий ум своей формальной достоверностью. С более широкой точки зрения не существует круговоротов они растворяются в поступательном движении наций. Но в определенные трагические периоды истории конечная цель еще слишком далека, а бремя сегодняшних жертв так тяжело и мучительно, что сами массы приходят к философии старика Фуршона и на долгие годы погружаются в состояние политической апатии. Периоды квиетизма и безразличия неизменно следовали за революционными бурями прошлого.

Это была благодарнейшая почва для всякого преклонения перед стихийным ходом вещей, для фатализма в духе Платона Каратаева. Отрицательные стороны прогресса, страдания подавляющего большинства людей казались бессмысленными, ибо практически они были оторваны от положительных результатов истории.

Философия, которая хотела подняться над отрицательной мудростью скептицизма, как философия Вико, искала мистических связей. Именно в этой бессмыслице она стремилась открыть глубокий исторический смысл. Так, Вико восхваляет монархию, хотя превосходство народных правлений для него совершенно понятно. Он понимает и оправдывает все, и во всяком несчастье, ниспосланном человечеству, видит перст провидения. Все целесообразно. И пусть народы, уставшие от бесплодных гражданских войн, предавшиеся всем порокам варварства рефлексии - роскоши, изнеженности, скупости, зависти и спеси, - теряют свою национальную независимость и делаются рабами других народов, покоряющих их силою оружия, - даже в этом заложен разумный смысл. "И здесь сияет двоякий свет естественного порядка: во-первых, что тот, кто не может управлять собою сам, должен предоставить править собою другому, могущему это делать; во-вторых, что в мире всегда правят те, кто лучше по природе". Как странно, что это говорит - и говорит почти гегелевскими словами - неаполитанец Вико, уроженец страны, которая долго стонала под игом чужеземцев! Даже абсолютное падение культуры и постепенное возвращение к первоначальному варварству, варварству чувств, кажется ему естественным, целесообразным. С возвращением к исходному пункту нации возрождаются, как Феникс, черпая из этого грубого состояния новую силу, и могут начать еще раз свое кругообразное движение. Похоже на то, что само падение культуры также разумно.

Вико не приходит в голову, что с точки зрения непосредственной целесообразности всего происходящего в истории непонятно, зачем понадобилось божественному уму это бессмысленное кружение на одном месте. Если круговорот культуры есть следствие естественных катастроф, если историей правит извращенная злая воля Демиурга, фатальный закон падения всего великого и прекрасного, - все это еще переносимо для нашего сознания. Но представление о вечном разуме, направляющем движение культуры от варварства к цивилизации и обратно, - бессмысленно и вызывает протест самого разума, мнение которого в данной случае невозможно отбросить в сторону.