История античной философии в конспективном изложении. - Лосев Алексей Федорович. Страница 24

5. Дамаский. Учеником Прокла, его наследником по возглавлению Платоновской Академии вплоть до закрытия ее в 529 г. был Дамаский. Следовательно, его деятельность относилась к концу V и началу VI в.; а поскольку это было концом Платоновской Академии, то можно считать, что Дамаский – это и вообще реальный символ гибели всей античной философии. Что касается общей философской системы, Дамаский является верным учеником и последователем Прокла. Однако аналитическая сила его ума вызывает у современного исследователя какое-то изумление и, можно сказать, восторг. Противники изощренного аналитизма всегда понимали философию Дамаския как нечто схоластическое в дурном смысле этого слова, как нечто излишне утонченное и как праздное упоение рассудочными тонкостями. Все подобного рода вкусовые оценки Дамаския, конечно, не к лицу объективно мыслящему историку философии, которого интересуют исторические факты, а не его собственные вкусы. Поэтому еще не скоро наступит время, когда философия Дамаския будет пониматься и излагаться в том виде, в каком это требуется при строго исторических методах. Излагать всю эту детальнейше разработанную диалектику у Дамаския мы в настоящей нашей работе не имеем возможности. Однако мы считаем своим долгом указать на глубину диалектики Дамаския, требующей для себя специального исследования. [2]

§4. НЕОПЛАТОНИЗМ И АНТИЧНАЯ МИФОЛОГИЯ СУДЬБЫ

1. Логический и структурный смысл античного учения о судьбе. Поскольку судьба всегда являлась в античности одним из первых и самых необходимых предметов для размышления, очень важно правильно понять для себя тот последний этап представлений о судьбе, который мы находим в неоплатонизме. Но для этого важно отчетливо представлять себе всю необходимость принципа судьбы для всей античности. Античные люди, созерцавшие свой чувственно-материальный космос, прекрасно видели

в нем как идеальный и вечный порядок в движении небесного свода, так и беспорядок и необыкновенную случайность, которую нельзя было объяснить никаким разумом и которую называли судьбой.

В дофилософский период, то есть во времена господства абсолютной и дорефлективной мифологии, судьба либо сливалась с общим представлением о космосе, либо тоже трактовалась как одна из мифологических подробностей. Но логический и структурный смысл судьбы был неумолимо прост и неумолимо повелителен.

2. Судьба до неоплатонизма. В период греческой философской классики, когда в первую очередь фиксировалась объективная сторона действительности, судьба, конечно, признавалась, но ей отводилось тоже соответствующее объективное место. У Платона в его «Тимее» говорится не о судьбе, но о «необходимости», которая трактуется как объективно значащая космологическая категория, вступающая в диалектическую связь с Умом, то есть с миром идей для построения космоса в целом.

Впервые – и уже в качестве философски продуманной категории – судьба выступает только в стоицизме. Поскольку субъективное самочувствие выдвигалось здесь на первый план и в самом космосе подчеркивалось его субъективное самочувствие, судьба выступила в особенно резкой форме, потому что примат разумного субъективного самочувствия никак не мог иначе объяснять всю область случайного и неразумного, наличную в космосе несмотря ни на какую его субъективно прочувствованную разумность. Примат субъективной разумности был настолько силен, что изначальная огненная пневма трактовалась у стоиков уже как некоего рода провидение. Но, как мы видели выше, все неразумное и случайное, что творилось в космосе, как раз и было приписано судьбе, так что стоицизм оказался одновременно и провиденциализмом, и фатализмом.

Но и такое положение дел не могло в античности оставаться долго. Как мы видели выше, представитель среднего эллинизма Посидоний стал трактовать огненную пневму прежних стоиков как мир платоновских идей, почему его и называют основателем стоического платонизма. У судьбы было отнято не только разумное устроение космоса, но и его субстанция. И все же за судьбой осталось преимущество, а именно определять собою единство и разумного и неразумного в космосе. Оставалось и это единство трактовать чисто человеческим путем, чтобы навсегда расстаться с принципом судьбы как с необъяснимым принципом всех объяснений. Это и произошло в связи с неоплатоническим учением о Первоединстве.

3. Единое и судьба у неоплатоников. Во-первых, неоплатоническое Первоединство было выше разума, поскольку оно было объявлено принципом как всего разумного, так и всего неразумного. Уже по одному этому отпадала необходимость отводить судьбе первостепенное место. Во-вторых, это неоплатоническое Первоединство само было требованием не чего другого, как именно в первую очередь самого же разума.

Подобно тому, как любая вещь несводима на ее отдельные свойства и разум требует признать кроме этих свойств вещи еще наличие ее носителя, предрешающего отдельные свойства вещи, точно так же и в космическом плане пришлось все оформленное возглавить чем-то таким, что было уже выше всякой разумной формы и выше всего неразумного. Другими словами, неоплатоническое сверхразумное Первоединство оказалось требованием самого же разума. И наконец, в-третьих, у неоплатоников возник еще и особый способ человеческого восхождения к этому первоединому, основанный на интенсивно переживаемом субъективном восторге в ощущениях этого высшего начала, то есть на таком сосредоточивании разумной сферы, когда человек начинал представлять все бытие вообще в виде только одной неделимой и потому сверхразумной точки.

4. Прокл о судьбе. Нам хотелось бы привести одно рассуждение Прокла, представляющее собою подлинную и окончательную картину античного понимания судьбы. У Прокла, как и у всех античных неоплатоников, сверхразумное Первоединство, конечно, вмещает в себя все то, что в античности называлось судьбой. Но это далеко еще не все. Поскольку сверхразумное Первоединство пронизывает у неоплатоников все существующее, оно тем самым является не только абстрактным принципом, но и реально ощущаемой структурой, то есть тем распорядком, без которого немыслима ни сама разумная область, ни вся подчиненная ей космическая область. По Проклу (Tim. III 272, 5 – 25), судьба (heimarmene) не есть ни частная особенность вещей, ни общее следование космических периодов, ни просто душа в ее соотношении с окружающим, ни просто природа, ни просто разум всего. Судьба выше всех этих определений. С другой стороны, однако, невозможно сказать также и то, что она есть просто нечто надвещественное, надбытийное или надразумное. Судьба есть распорядок и структура самих же вещей; но это не просто разум, а еще и нечто надразумное, нечто божественное. Прокл весьма четко различает адрастию (неизбежность), ананку (необходимость) и хеймармену (удел) (274, 15 – 17). Все эти три категории трактуют, по Проклу, только об одном, а именно о структуре (taxis) всего существующего.

Первая категория характеризует собой вечный распорядок всей ноуменальной области и характеризуется Проклом как «интеллектуальный» момент. Вторая категория уже выводит нас за пределы разума и заставляет характеризовать ее как «надкосмическую», то есть как такую, которая представляет собою обобщение всей космической жизни. И наконец, свою третью категорию судьбы Прокл именует как «внутрикосмическую». Таким образом, то, что характерно вообще для всех видов судьбы, по Проклу, – это распорядок вещей, структура бытия. Эта структура имеет свою иерархию. Высшая ее ступень гласит о необходимой последовательности в сфере чистой мысли, другая ступень – это структура космоса вообще и третья – это структура всего, что фактически совершается внутри космоса.

Таким образом, судьба – это и не разум, и не душа, и не космос, и не природа. Это – нераздельное тождество разумного и внеразумного начала, но данное не только в виде общего принципа, но и в виде структуры всего бытия, то есть в виде художественной концепции.