История античной философии в конспективном изложении. - Лосев Алексей Федорович. Страница 25

5. Неуничтожимость для античности принципа судьбы как вообще рабовладельческого принципа. Таким образом, понятие судьбы, собственно говоря, никогда не исчезало в античной философии. Поскольку античная философия всегда была основана на интуициях вещи, а не личности, то, как бы эта вещь ни возвеличивалась, она все же оставляла причину и структуру своего оформления за вневещественной и сверхразумной судьбой. Рабовладелец, как мы сказали выше, тоже еще не есть личность, а только оформление безличных и неинициативных людей-вещей. А это значит, что единство рабовладельцев и рабов тоже составляет условие их существования, понимаемое внеличностно. Получилось так, что предельное оформление единства рабовладельцев и рабов в виде чувственно-материального космоса тоже требовало для себя запредельной судьбы, а так как ничего запредельного для чувственно-материального космоса не существовало и поскольку он сам основывался на себе же и сам же являлся для себя своим собственным абсолютом (вещь всегда претендует быть единственным и всеобщим абсолютом), постольку он оказывался судьбой самого же себя. Его структура, разумная или случайная, и была для него его же собственной судьбой.

Поэтому судьба – это есть чисто рабовладельческая идея. Однако, когда была пережита и вся объективная, и вся субъективная судьба чувственно-материального космоса, сама собой возникла потребность понять весь этот объект и весь этот субъект как нечто окончательно единое и неразложимое. Судьба осталась, но неоплатоники нашли способ понимать и ощущать ее не как внешнее принуждение, но как внутреннюю необходимость додумывать субъективное состояние философа до логического конца. И как в конце античности остро восторжествовала вся та же древняя и исконная мифология, но уже в рефлектированном виде, уже в виде систематической диалектики мифа, точно так же в неоплатонизме восторжествовало и общеантичное представление о судьбе, но уже в виде диалектически продуманной и тщательно построенной системы.

Дальше этого античная философия никогда не пошла, и дальше предстояли только ее упадок и гибель.

6. Фатализм и скульптурность, а) Есть, однако, обстоятельство, которое для многих является отрицанием для античности всеобщего фатализма. Дело в том, что античное искусство, и особенно в период своей классики, обычно характеризуется как господство скульптурного примата. Классическое искусство действительно прославилось на всю историю своей скульптурой, причем скульптурой даже и не специально психологической. Все эти дорифоры и дискоболы изображают только способ держания человеческим телом самого себя. Историки архитектуры доказывают, что и колонны греческих храмов тоже строились по принципу структуры человеческого тела. При чем же тут судьба и при чем тут внеразумный принцип, если в искусстве на первый план выдвигается как раз нечто разумно построенное, и притом как нечто сугубо человеческое, а именно не более и не менее как самое обыкновенное человеческое тело? Вопрос этот, однако, является глубочайшим недоразумением, которое обязательно должно быть рассеяно, если мы хотим понять античный фатализм в его существе.

б) Дело в том, что мы ведь уже с самого начала выдвинули интуицию вещественно-материального тела как исходную для всего античного мировоззрения. Но такого рода тело может пониматься и само по себе, то есть как таковое, и в своем становлении, когда оно вступает в ту или иную связь с другими телами. Если тело рассматривается как таковое, то есть сравнивается с самим же собою, то ясно, что при таком подходе к телу и к вещи обязательно фиксируется и построение такой вещи; а так как в античности имелось в виду живое тело, способное совершать целесообразную работу, то ясно, что человеческое тело и в своем построении, и в своих целесообразных функциях всегда становилось предметом пристального внимания. И если из этих интуиции целесообразно построенного и целесообразно действующего человеческого тела должна была возникать определенная общественно-историческая формация, то такой формацией, очевидно, только и могло быть рабовладение, поскольку оно было основано на понимании человека не как личности, но именно как вещи. Следовательно, ясной становится и необходимость человечески-скульптурного принципа и для всего античного искусства и для всего античного мировоззрения. Здесь было множество исторических оттенков и усложнений, неизбежных для тысячелетнего существования античной культуры; но в данном месте, конечно, нет ни возможности, ни надобности входить во все эти исторические детали. [3]

в) Но всякая вещь существует не только сама по себе. Она еще движется, меняется и, вообще говоря, становится. А это заставляет нас рассматривать всякую данную вещь не только как самостоятельно существующую, но и как связанную со всеми другими вещами. Но даже если мы возьмем все вообще существующие вещи и получим чувственно-материальный космос, то и в этом случае вопрос «почему?» необходимым образом потребует для себя ответа. А так как ничего, кроме чувственно-материального космоса, не существует, то и все разумное, что в нем существует, и все неразумное, чего в нем не меньше, чем разумного порядка, все это объясняется только им же самим, находит причину в нем же самом. А это и значит, что интуиция вещи, лишенная элементов личности, обязательно приводит к признанию судьбы в космосе наряду с его разумным построением.

г) Ко всему этому необходимо прибавить и то, что принцип разумной структуры, противостоящей судьбе, имеет в античности еще и более широкое значение, когда он относился не к вещи, но к человеческой области. Здесь этот принцип структуры становился принципом героизма, и этот героизм тоже совпадал в античности с фатализмом, как мы об этом говорили в другом месте. [4] Настоящий, подлинный античный герой не только не отрицал судьбу, но, наоборот, считал себя орудием судьбы. Колебания в этом отношении стали возможными только в период разложения классики и в послеклассический период.

д) Но отсюда сам собой вытекает вывод, что абсолютная скульптурность и абсолютный фатализм обязательно предполагают одно другое. То и другое есть результат отсутствия личностного мировоззрения. И поэтому все наши предыдущие рассуждения об античном фатализме не только не исключают скульптурности античного мировоззрения и античного мировоззрения искусства, но и обязательно ее предполагают. Один примат фатализма без скульптурности характерен, может быть, для каких-нибудь народов, стран и периодов Востока. Что же касается принципа скульптурности без всякого фатализма, то такой принцип характерен, может быть, только для новой и новейшей Европы, да и то скорее только в стилях последовательного натурализма. В этом отношении античность обладает своей самостоятельной и нерушимой спецификой, игнорировать которую никак невозможно при современном развитии исторической науки.