Максимы и мысли (Характеры и анекдоты) - де Шамфо́р Себастье́н-Рош Николя́. Страница 11

Вот в чем беда человечества, если взять цивилизованную его часть: в нравственности и политике зло определить нетрудно-это то, что приносит вред; однако о добре мы уже не можем сказать, что оно безусловно приносит пользу, ибо полезное в данную минуту может потом долго или даже всегда приносить вред.

Труд и умственные усилия людей на протяжении тридцати-сорока веков привели только к тому, что триста миллионов душ, рассеянных по всему земному шару, отданы во власть трех десятков деспотов, причем большинство их невежественно и глупо, а каждым в отдельности вертит несколько негодяев, которые к тому же подчас еще и дураки. Вспомним об этом и спросим себя, что же думать нам о человечестве и чего ждать от него в будущем?

История-почти сплошная цепь ужасов. При жизни тирана эта наука не в чести, однако преемники его дозволяют, чтобы злодеяния их предшественника стали известны потомству: новым деспотам надо как-то смягчить отвращение, которое вызывают они сами, а ведь единственное средство утешить народ-это внушить ему, что его предкам жилось так же худо, а то и еще хуже..

Природа наделила француза характером, роднящим его с обезьяной и с легавой. По-обезьяньи склонный к проказам, непоседливый и втайне злобный, он подл и угодлив, как охотничий пес, который лижет руку хозяина, когда тот бьет его, безропотно позволяет брать себя на сворку и скачет от радости, стоит его спустить с нее во время охоты.

В старину государственная казна именовалась оКоролевской копилкойп. Потом, когда доходы страны полетели на ветер, слово окопилкап, утратив всякий смысл, стало вызывать краску стыда, и его заменили простым названием-оКоролевская казнап.

Самым неопровержимым доказательством принадлежности к дворянству считается во Франции происхождение по прямой линии от одного из тех тридцати тысяч человек в шлемах, латах, наручах и набедренни

чьи могучие, закованные в железо кони топтали копытами семьвосемь миллионов наших безоружных предков. Вот уж что поистине дает спорное право на любовь и уважение их потомков! Эти чувства усушаются еще и тем, что дворянство пополняется и обновляется ими, которые приумножали свои богатства, отнимая последнее у бедняка-недоимщика. Гнусные людские установления, предмет презреи ужаса) И от нас еще требуют, чтобы мы чтили их и уважали!

Капитаном первого ранга может быть лишь дворянин-вот условие не более разумное, чем, скажем, такое: матросом или юнгой может быть только королевский секретарь.

Почти во всех странах лицам недворянского происхождения возбраняется занимать видные должности. Это одна из самых вредных для общества нелепостей. Мне так и кажется, что я вижу, как ослы воспрещают людям доступ на карусели и ристания.

Природа, вознамерившись создать человека добродетельного или гениального, не станет предварительно советоваться с Шереном. Неважно, кто на троне - Тиберий или Тит: в министрах-то ходит Сеяны.

Если бы мыслитель, равный Тациту, написал историю наших лучших людей и перечислил там все до одного случаи произвола и злоупотреббил властью, в большинстве своем преданные сейчас полному забвению, Нашлось бы мало государей, чье царствование не внушило бы нам такое же отвращения, как и времена Тиберия.

Можно с полным основанием утверждать, что правопорядок в Риме воцарился вместе со смертью Тиберия Гракxa. В ту минуту, когда Сцилла Назика вышел из сената, чтобы расправиться с трибуном, римляне поняли, что отныне диктовать законы на форуме будет только сила. Видно Назика, еще до Суллы, открыл им эту зловещую истину.

Чтение Тацита потому так захватывает, что автор постоянно и каждый раз по-новому противопоставляет былую республиканскую вольность пришедшим ей на смену низости и рабству, сравнивая прежних Скавров, Сципионов и т. д. с их ничтожными потомками. Короче говоря, Тациту помогает Тит Ливий.

Короли и священники запрещают и осуждают самоубийство для того, чтобы увековечить наше рабство. Они жаждут заключить нас в тюрьму, из которой нет выхода, уподобляясь дантовскому злодею, приказавшему замуровать двери темницы, куда был брошен несчастный Уголино.

Об интересах государей написаны целые книги; об интересах государей говорят, их изучают. Но почему же никто еще не сказал, что надо изучать интересы народа?

История свободных народов-вот единственный предмет, достойный внимания историка; история народов, угнетенных деспотами,-это всего лишь сборник анекдотов.

Франция, какой она была совсем недавно,-это Турция, перенесенная в Европу. Недаром у добрых двух десятков английских писателей мы читаем: оДеспотии, как например Франция и Турция...п.

Министр - это всего-навсего управитель имения, и должность его важна лишь потому, что у помещика, его хозяина, много земли.

Вредные для государства глупости и ошибки, на которые министр толкает своего повелителя, лишь укрепляют подчас его положение: он как бы еще теснее связывает себя с монархом узами сообщничества.

Почему во Франции, даже натворив сотни глупостей, министр не лишается своей должности, но непременно теряет ее, стоит ему сделать хоть один разумный шаг?

Как ни странно, находятся люди, которые защищают деспотизм только на том основании, что он якобы способствует развитию изящных искусств. Мы даже не представляем себе, до какой степени блеск века Людовика XIV умножил число сторонников подобной точки зрения. Послушать их, так у человечества только и дела, что создавать прекрасные трагедии, комедии н т. д. Такие люди готовы простить священникам все чинимое ими зло за то лишь, что, не будь их, не было бы и оТартюфап. Во Франции талант и признание дают человеку столько же прав на видную должность, сколько прав быть представленной ко двору у крестьянки, которая удостоилась венка из роз.'*

Франция-это страна, где порою полезно выставлять напоказ свои пороки, но всегда опасно выказывать добродетели.

Париж-удивительный город: здесь нужно тридцать су, чтобы поообедать, четыре франка, чтобы совершить прогулку, сто луидоров, чтобы, имея все необходимое, позволить себе излишества, и четыреста луидоров, чтобы, позволяя себе излишества, иметь все необходимое.

Париж - это город наслаждений, удовольствий и т. д., где четыре пятых населения чахнет от невзгод.

К такому городу, как Париж, вполне подходит определение, которое святая Тороса дает аду: оМесто, где дурно пахнет и никто никого не любитп.

Можно лишь удивляться, что у столь живого и веселого народа, как наш, существует такое множество правил поведения, предписанных этикетом. Не менее поразителен и дух чопорного педантизма, который царит в наших корпорациях и учреждениях. Так и кажется, что, насаждая его, законодатели хотели создать противовес исконному легкомыслию французов.

Доподлинно известно, что когда г-н де Гибер был назначен комендантом Дома инвалидов, там под видом ветеранов содержалось шестьсот человек, из которых никто никогда не был ранен и почти никто не участвовал ни в одной битве или осаде; зато все они в прошлом состояли кучерами или лакеями при вельможах и сановниках. Какой пример и какой предмет для размышлений!

Во Франции не трогают поджигателей, но преследуют тех, кто, завидев пожар, бьет в набат.

Почти все обитательницы Версаля, равно как и Парижа, если, конечно, они занимают сколько-нибудь видное положение в обществе,-это всего-навсего знатные буржуазки, своего рода г-жи Накар, представленные или не представленные ко двору.

Во Франции нет больше общества, французы больше не нация по той простой причине, что корпия-уже не белье.

Как общество рассуждает, так им и управляют. Его право-говорить глупости, право министров - делать их.

Когда какая-нибудь глупость правительства получает огласку, я вспоминаю, что в Париже находится, вероятно, известное число иностранцев, и огорчаюсь: я ведь все-таки люблю свое отечество.

Англичане-единственный народ, сумевший ограничить всевластие одного человека, чье изображение умещается на самой маленькой монете.