Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса) - Грузман Генрих Густавович. Страница 64

Литературная критика служила обителью Акиму Львовичу Волынскому (Хаиму Флексеру, 1863-1926г. г), которого следует величать как наиболее показательную личность в русско-еврейском интеллектуальном синтезе, ибо он, с одной стороны, призывал русское эстетическое чувство вникнуть в трагедию еврейского народа, поскольку без человеческого трагизма не существует подлинной эстетики, а, с другой стороны, звал еврейский дух приобщиться к русскому вольномыслию и русской культурной полноте. А, указывая на трагизм еврейского бытия, Волынский акцентировал внимание на особый незнаемый нигде более его характер, исходящий из бесправия этого маленького народа. Волынский писал: «Переведите на простой, хороший литературный язык ту иди иную фактическую сторону еврейской жизни, и вы создадите трагедию столь потрясающую, с такой сильной коллизией страстей, с такой отчаянною, хотя и бессильною борьбой за свободу, право, справедливость, что перед нею все вами возлюбленные драмы покажутся шуткою, комедией. Поймите одно: вот Гамлет, изнывающий от разъедающих его рефлексов; вот Отелло, пожираемый огнем безумной ревности; вот король, отверженный своими детьми, — ведь все это индивидуальности, единичные особи. К их страданиям не примешивается сознание всеобщего национального горя, дикая и всеобщая фанатическая ненависть не тяготеет над ним, как над лицами, принадлежащими к определенному национальному типу. Сообразите все это и поймите, какие характерные формы должен принять трагизм в еврейской среде, в которой история выработала между обществом, „целым“ и индивидом в высшей степени тонкое духовное созвучие» (1999, с. 152). Говоря о «тонком духовном созвучие» между коллективом и личностью, Волынский не просто высказывает философскую грань своего дарования, поскольку затрагивает глубокую философскую мистерию прежде, чем она стала таковой в нравственной философии Вл. Соловьева, но показывает свое еврейское прочувствование, ибо под «духовным созвучием» Волынский имеет в виду библейский завет «радуги в облаке», дарованный сынам Израиля в качестве великого закона согласия («Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею» (Быт. 9:13) — этим заветом еврейская Тора объяла согласие-"радугу" между Богом и землею, между человеком и тварью, «между всякого душею живого во всякой плоти»). Из этой глубины критик обогревает индивидуальность личности как credo поэтического видения мира, или, другими словами, в «духовном созвучие» личности и коллектива Волынский выделяет приоритет личности и это есть сугубо еврейская струна, чисто еврейская ария из оперы Торы. В таком плане Волынский раскрывает поэтическое дарование забытого ныне еврейского поэта Н. М. Минского (Виленкина): "Нас нисколько не удивляет, что современная русская критика, за немногими исключениями, не способна отнестись с должным уважением к полной глубокого интереса книге Минского. Русловая критика, русловой читатель не способны оценить чувства, идущие из личной психики поэта, из его личного, индивидуального созерцания. Писатель должен говорить банальным языком улицы, если только он дорожит своею популярностью, — это истина, конечно, старая, но ее нередко забывали люди, которых природа одарила не одним только талантом, но и сколько-нибудь оригинальным умом… Мы не станем доказывать, что в произведениях своих Минский явился носителем какой-нибудь особенно выдающейся идеи; но беспристрастная, а не пошло-шутовская, высокомерная, с высоты своего собственного ничтожества, критика должна признать, что печать серьезного мышления постоянно выделяла их из необозримой массы совершенно индифферентного материала. Что делать! Как еврей Минский прежде всего индивидуалистичен, и это мешает ему уловить господствующий тон, ходячие тенденции, приспособленные к дирижирующим понятиям и взглядам. Толпа требует, чтобы поэты воспевали ее мимолетные интересы и желания, а Минский на все шаблонные запросы отвечает словами, полными высокого философского разочарования:

"Как сон, пройдут дела и помыслы людей,

Забудется герой, истлеет мавзолей,

И вместе в общий прах сольются.

И мудрость, и любовь, и знанья, и права,

Как с аспидной доски ненужные слова,

Рукой неведомой сотрутся…" (1999, с. с. 154, 155)

Входя в русский литературный салон с признанием первенства индивидуального духостояния, Волынский заведомо попадал в оппозицию к традиционной школе русской литературной критики, основанной В. Г, Белинским на народническом субстрате незыблемо действующего постулата о народе — гегемоне истории и принципе реализма, давшего начало критическому реализму, поступательно перешедшему в социалистический реализм. Голос Волынского был единственным звонким соло, направленным против тогдашних властителей дум, глашатаев народной смуты, против Белинского, Добролюбова, Писарева, Чернышевского, Михайловского". Потому не стало места и по ныне для оценки творческого подвига еврея Хаима Флексера, назвавшегося Волынским по имени места рождения, и добровольно взявшегося за великую задачу: выискивать в еврейском слове самое чистое, сильное и глубокое и вносить его в русскую среду в первокласснейшей критической упаковке. Если верховенство индивидуального начала есть еврейский взнос А. Волынского в культуру русской литературной критики, то русская сторона у него подана рядом тонких искусствоведческих эссе («Русская критика», «Борьба за идеализм», «Царство Карамазовых»), но особенно впечатляет по мастерскому профессиональному исполнению раскрытие таинства чародея русского языка и непревзойденного знатока русского быта Николая Лескова. До настоящего времени монография А. Волынского «Н. С. Лесков» (1898г. ) остается лучшим аналитическим обзором творчества замечательного мастера русской изящной словесности. Исследование Волынского о Леонардо да Винчи создало ему европейское имя. Поэтому яркая характеристика, данная Г. Я. Аронсоном еврейской творческой интеллигенции этого периода, во многом списана с художественного портрета А. Волынского: «К концу 19 века и в первые два десятилетия 20-го века сращивание писателей — евреев с русской литературой приобретает все более заметные формы. Более того, впервые в России наблюдается появление подлинно-русских писателей, рекрутированных из еврейской среды, — вклад которых в русскую поэзию, в историю литературы, даже в русскую национально-философскую мысль, и в русское театральное творчество порой поражает исследователя, — поражает, в частности, способность, обнаруженная представителями еврейской интеллигенции к глубокому, внутреннему, интимному погружению, углублению в сферу русской мысли, в мир русской истории, в стихию русского творчества» (2002, с. 376).

Однако при всем том Волынский обладает еврейским национальным лицом, а это означает, что его эстетическая ценность в русской литературной критике обусловлена чисто еврейскими инициативными темами. В этом контексте знаменателен маленький шедевр и наилучший аналитический перл Волынского: критический разбор этюда «Жид» Григория Мачтета. Идея этюда сосредоточена в эпизоде с «выкраданием» темы для контрольной в школе, а фабула эпизода такова. Учитель класса в гимназии, где учился Давид Гурвейс, «маленький жид», придумал тайно тему для завтрашних письменных ответов и тем взбудоражил весь класс. Класс решил, что Давид Гурвейс, лучший ученик и постоянно пренебрегаемый из-за семитской внешности и еврейского имени, должен выкрасть тему у учителя, который ему доверял. Давид Гурвейс поддался нажиму толпы учеников и выкрал тему, — в итоге весь класс написал контрольную на «пять» и только один — на «единицу». И этим одним был первый ученик Давид Гурвейс. Учитель враз смекнул в чем дело, но ему было непонятно одно:

— Зачем же вы написали так плохо?

Гурвейс судорожно теребил полу.

— Зачем, ну?!

— Затем… затем, — всхлипывая и глотая слезы, отвечал «жид», — затем, чтобы самому… чтобы… чтобы самому получить от вас за это единицу.