Жизнь и творения Зигмунда Фрейда - Джонс Эрнест. Страница 42

Перемежаясь с сомнениями о будущих перспективах, следуют и взрывы оптимизма. Так, 2 февраля 1886 года Фрейд пишет из Парижа: «Я ощущаю в себе такой талант, который вознесет меня „на самую вершину“».

Тема эмиграции время от времени продолжает просачиваться в их переписку. Даже за четыре месяца до свадьбы Фрейд все еще не был уверен в том, сможет ли зарабатывать на жизнь в Вене. В день своего тридцатилетия он писал: «Если только ты станешь будить меня по утрам поцелуем, мне будет все равно, где мы находимся, в Америке, Австралии или где-либо еще».

На протяжении большей части своей жизни Фрейд страдал от различных степеней Reisefieber (тревоги перед отъездом из дома), которая в наиболее острой форме проявилась в 90-х годах. Временами он называет ее фобией, чем, конечно, она не являлась, так как подобное чувство никогда не удерживало его от поездок. Возможно, оно было противовесом его огромной любви к путешествиям. Для этого имелось несколько причин: его удовольствие при отъезде из Вены, его радость при виде новых сцен и обычаев и его поиски прекрасного, созданного либо природой, либо руками человека. Он говорил о своем «детском удовольствии быть где-либо еще» и надеялся, что оно никогда его не покинет.

Фрейд был настолько очарован Парижем, где он обучался у Шарко зимой 1885/86 года, что задача выбора становилась для него особенно трудной. Само название этого города имело нечто волшебное. Много лет спустя Фрейд писал: «Париж был тоже долгие годы целью моих стремлений, и счастливое чувство, охватившее меня, когда я впервые попал в мировой город, показалось мне ручательством за то, что и остальные мои желания исполнятся».

В течение первых шести недель Фрейд жил в отеле «Де ля Пэ» в Латинском квартале, в двух минутах ходьбы от Пантеона. Он сдал снимаемую там комнату, когда 20 декабря отправился в Вандсбек. А по возвращении из Вандсбека он переехал в отель «Де Брезиль», находившийся на улице Гоф. За комнату в отеле «Де ля Пэ» он платил 55 франков в месяц, а за свое новое жилище уже 155 франков, правда, в эту сумму входило и питание. В начале своего пребывания в Париже он питался дважды в день, платя каждый раз по два франка. В общей сложности у него в то время уходило на жизнь около 300 франков в месяц, включая сюда покупку книг и сумму, посылаемую им в помощь своей семье.

Поначалу Фрейд был ошеломлен шумной парижской жизнью, жизнью города, в котором насчитывается «пара дюжин улиц, подобных Рингштрассе, но вдвое ее длиннее». Во время дождя улицы становились такими грязными, что римское название этого города казалось хорошо обоснованным — Lutetia, грязный город. В первый день своего пребывания там Фрейд ощущал себя настолько одиноким, что, если бы не его солидный внешний вид, он мог бы потерять самообладание и разрыдаться на улице. В его первых письмах из Парижа звучат нотки одиночества и тоски по Марте. «Я здесь подобен человеку, высаженному на необитаемом острове в океане, и страстно жду того времени, когда должен приплыть корабль, который восстановит мою связь с миром. Ибо ты — весь мой мир, а корабль иногда забывает появляться». Однако спустя некоторое время он начал привыкать и со временем нашел этот город «величественным и чарующим», говоря о его «волшебстве» и даже проявляя «патриотизм в отношении Парижа». Он послал Марте длинное географическое описание этого города, собственноручно иллюстрированное. В Лувре он первым делом ознакомился с древнеегипетским и ассирийским искусством (но нигде не упоминает, что когда-либо ходил посмотреть живопись). Зато он очень скоро открыл для себя музей Клюни. Он побывал на кладбище Пер-Лашез. Но более всего его потряс Нотр-Дам. В первый раз в жизни он по-настоящему ощутил, что находится в храме. В своих письмах он также упоминает, как дважды (5 и 11 декабря) поднимался на смотровую площадку этого собора, и много лет спустя сказал, что это место стало любимым местом его посещений. По его словам, только после этого он действительно прочувствовал дух произведения Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери», о котором до этого не слишком лестно отзывался, но теперь его мнение о нем изменилось, и он предпочитает чтение этой книги занятиям невропатологией. Он даже приобрел фотографию этого собора.

Его впечатление о французах было менее благоприятным. Слова «высокомерный» и «неприступный» часто встречаются в его письмах. Мы можем приписать многое в этом суждении чрезмерной чувствительности Фрейда. Его разговорный французский оставлял желать лучшего, несмотря на четыре урока французского языка, которые он взял перед своей поездкой в Париж. Поэтому, когда только было возможно, он говорил по-английски или по-испански. Языковой барьер не всегда позволял ему понимать смысл речей своих коллег. Кроме того, немецкий акцент являлся в то время лучшим паролем для французской обидчивости. Генерал Буланже только что стал военным министром и собирался начать шовинистическую кампанию, известную теперь под названием «буланжизм». Жилль из Туретты, знаменитый невролог, пространно рассказывал Фрейду, какую страшную месть они собираются устроить Германии, на что Фрейд ответил, что он еврей и не является ни австрийцем, ни немцем.

Люди в целом также возбуждали его подозрение и опасение. Торговцы «обманывают с холодной бесстыдной улыбкой». «Все вежливы, но враждебны». «Мне не кажется, что здесь много порядочных людей. Так или иначе, я один из немногих, и это заставляет меня чувствовать себя одиноким». «Город и люди жуткие; они кажутся сделанными из другого теста, чем мы. Я полагаю, во всех них вселились тысячи демонов. Вместо „месье“ и „Voila l'Echo de Paris“ мне слышится, как они визжат „A la lanterne“ [66] или „A bas dieser und jener“ [67]. Это народ психических эпидемий и массовых истерических конвульсий». Даже женская половина не искупает их грехи. «Едва ли можно преувеличить уродство парижских женщин; ни одного хорошенького лица».

Но Шарко компенсировал все. Фрейд использует слова благодарности, очень схожие с теми, которые он написал семь лет спустя в пылком некрологе о Шарко. Он может быть «поразительно стимулирующим, почти возбуждающим». «Я полагаю, что изменяюсь в громадной степени. Шарко, который одновременно — один из величайших врачей и человек, здравый смысл которого — знак отличия гения, просто-напросто разрушает мои замыслы и концепции. Много раз я выходил с лекции как из собора Парижской богоматери, с новыми впечатлениями для переработки. Он полностью поглощает мое внимание: когда я ухожу от него, у меня нет более желания работать над собственными простыми вещами. Мой мозг перенасыщен, как после вечера в театре. Принесет ли когда-либо его семя плоды, я не знаю; но что я определенно знаю, так это то, что никакой другой человек никогда не влиял на меня столь сильно». Уже один этот важный отрывок оправдывает заключение, что Шарко сыграл значительную роль в повороте Фрейда от невролога к психопатологу.

Не вызывает никаких сомнений, что Шарко произвел на Фрейда огромное впечатление, Однажды Шарко поздоровался с Фрейдом и высказал дружелюбное замечание. Фрейд так писал об этом: «Несмотря на свое стремление к независимости, я очень горжусь этим знаком внимания, так как Шарко не только тот человек, которому мне приходится подчиняться, но также тот человек, которому я с радостью подчиняюсь».

Его описание внешнего вида Шарко сообщает нам следующее: «Когда часы пробили десять, вошел М. Шарко, высокий 58-летний мужчина, в цилиндре, с глазами темными и необычайно мягким взглядом, с длинными зачесанными назад волосами, гладко выбритый, с очень выразительными чертами лица: короче говоря, это лицо мирского священника, от которого ожидают гибкого разума и понимания жизни». Такое впечатление сложилось у Фрейда, когда он впервые увидел Шарко 20 октября 1885 года.

Мы узнаем, что мадам Шарко была полной, невысокой, живой, милой женщиной, однако с не очень яркой внешностью. Говорили, что ее отец владел многими миллионами. Шарко содержали роскошную резиденцию на бульваре Сен-Жермен. Фрейд посещал их шесть раз: три раза он был включен в число приглашенных, и трижды — индивидуально как переводчик лекций Шарко.