Невроз и личностный рост. Борьба за самоосуществление - Хорни Карен. Страница 61

Близкой родней его вере в свою невосприимчивость или неуязвимость и гордости ею является (и на самом деле дополняет ее) его вера в свою неприкосновенность и ненаказуемость. Эта вера, всецело бессознательная, является результатом требования, чтобы он имел право делать с другими все, что ему заблагорассудится, и никто бы не возражал против этого и не пытался отплатить ему. Другими словами, никто не тронет меня безнаказанно, но я имею право безнаказанно трогать кого угодно. Чтобы понять необходимость этого требования, мы должны вновь обратиться к его установкам по отношению к людям. Мы видели, что он легко оскорбляет людей своей воинствующей правотой, присваивая себе право карать их, и довольно открыто пользуясь ими для своих нужд. Но он и близко не подходит к выражению всей враждебности, которую чувствует; фактически он сильно приглушает ее звучание. Как описывает Стендаль в «Красном и черном», Жюльен, пока его не увлек за собой неуправляемый порыв мстительной ярости, даже слишком держал себя в руках, был сдержан и бдителен. У нас создается поэтому любопытное впечатление, что личность такою типа сразу и дерзка и сдержана в отношениях с людьми. И это впечатление – отражение действующих в нем сил. Он действительно должен поддерживать точный баланс между тем, чтобы другие ощутили его праведный гнев, и тем, чтобы сдерживать его. Его влечет выразить свои гнев не столько сила его страсти мстить, сколько потребность запугать других и держать их в страхе перед его железным кулаком. Это, в свою очередь, совершенно необходимо, поскольку он не видит возможности прийти к дружескому согласию с другими, поскольку это – его средство утверждения своих требований и (в более общем плане) поскольку в войне всех против всех наступление – лучший вид защиты.

С другой стороны, необходимость приглушить свои агрессивные импульсы вызвана страхом. Хотя он слишком высокомерен, чтобы признаться себе, что кто-то может напугать его или даже как-то затронуть, на самом деле он боится людей. Для этого страха есть много причин. Он боится, что другие могут отомстить ему за оскорбления, которые он им нанес. Он боится, что они нарушат его планы на их счет, если он «зайдет слишком далеко». Он боится их, потому что на самом деле они способны задеть его гордость. И он боится их, потому что ради оправдания своей собственной враждебности он должен мысленно преувеличивать враждебность других. Однако отрицать эти страхи перед собой еще не достаточно, чтобы изгнать их; ему нужны более сильные средства успокоения. Он не может справиться со своим страхом, не выражая своей мстительной враждебности, и он должен выразить ее, не осознавая при этом своего страха. Требование неприкосновенности, превращаясь в иллюзорное убеждение в своей неприкосновенности, по-видимому, решает эту дилемму.

И последний вид гордости, который следует здесь упомянуть, это его гордость своей честностью, прямотой и справедливостью. Излишне говорить, что он не честен, не прям и не справедлив и, возможно, не способен к этому. Напротив, если кто-то и решился (бессознательно) прокладывать путь в жизни с полным пренебрежением к правде, так это он. Но мы можем понять его веру в то, что он обладает этими качествами в высочайшей степени, если примем во внимание его предрассуждения. Дать сдачи или, предпочтительнее, ударить первым, кажется ему (логично!) необходимым оружием против лживого и враждебного мира, окружающего его. Это не что иное, как разумный, законный личный интерес. Точно так же, отсутствие сомнений в праведности своих требовании, гнева и его выражений должно казаться ему всецело оправданным и «честным».

Большой вклад в его убеждение, что он сугубо честный человек, вносит еще одно обстоятельство, о котором важно здесь упомянуть по другим причинам. Он видит вокруг себя много уступчивых людей, которые претендуют на то, что они – более любящие, жалостливые, щедрые, чем это есть на самом деле. И в этом отношении он действительно честнее их. Он и не претендует на дружелюбие, фактически, он презирает его. Если бы он оставался на уровне «По крайней мере, я не притворяюсь», под ногами у него была бы надежная почва. Но его потребность оправдать свою холодность вынуждает его сделать следующий шаг. Он склонен отрицать, что желание быть полезным, оказывать дружескую помощь – хоть сколько-нибудь искреннее желание. Он не спорит против того, что в принципе дружба существует, но когда депо доходит до конкретных людей, он склонен без разбору считать ее лицемерием. Этот шаг опять поднимает его над толпой. Ему начинает казаться, что он – единственный человек, стоящий выше обычного лицемерия.

Нетерпимость к претензиям на любовь имеет еще более глубокие корни, чем потребность в самооправдании. Только после значительной аналитической работы у этого подтипа, как и у всего захватнического типа, проявляются тенденции к смирению. Сделав из себя орудие достижения конечного торжества, он вынужден схоронить подобные склонности еще глубже, чем остальная часть захватнического типа. Наступает период, когда он чувствует себя последней тварью, гадкой и беспомощной, и готов слаться под ноги ради того, чтобы его любили. Мы понимаем теперь, что в других он презирал не только притворство их любви, а их уступчивость, пренебрежение к себе, беспомощную тоску по любви. Короче, он презирал в них те самые склонности к смирению, которые ненавидел и презирал в себе.

Ненависть и презрение к себе, выходящие теперь наружу, принимают устрашающие размеры. Ненависть к себе всегда жестока и беспощадна. Но ее сила или могущество зависит от двух факторов. Первый – это степень, до которой личность находится под властью своей гордости. Второй – это степень, в которой могут противостоять ненависти к себе конструктивные силы, такие как вера в позитивные жизненные ценности, наличие конструктивных жизненных целей и хотя бы немного теплых чувств, расположения к самому себе. Поскольку эти факторы неблагоприятны для агрессивно-мстительного типа, его ненависть к себе носит более злокачественный характер, чем в обычном случае. Даже вне аналитической ситуации можно наблюдать, насколько он сам для себя – беспощадный надсмотрщик с кнутом, и как он себя фрустрирует, прославляя это как аскетизм.

Такая ненависть к себе требует жестких мер самозащиты. Ее вынесение вовне представляется вопросом самосохранения в чистом виде. Как и во всех решениях о захвате, вынесение вовне здесь, в основном, активное. Он ненавидит и презирает в других все, что подавляет и ненавидит в самом себе: их непосредственность, способность радоваться жизни, их склонность упрашивать, их уступчивость, то есть – «притворство», «глупость». Он навязывает другим свои нормы и карает их, когда они в них не укладываются. То, что он фрустрирует других, отчасти является вынесением вовне его побуждений фрустрировать самого себя. Следовательно, его карательная установка по отношению к другим, которая выглядит всецело мстительной, все-таки сложное явление. Отчасти это выражение его мстительности; отчасти это вынесение вовне его презрительно-карательного отношения к себе; и, наконец, она служит средством запугать других ради утверждения своих требований. Все три источника должны быть успешно проработаны при анализе.

В его самозащите против своей ненависти к себе здесь, как и везде, бросается в глаза необходимость оградить себя от малейшего осознания того, что он – не тот, кем, согласно предписаниям его гордости, ему Надо быть. Помимо вынесения вовне, его основной защитой здесь служит броня своей правоты, столь толстая и непроницаемая, что порой делает его недоступным для доводов. Это может проявиться в споре: он, кажется, не принимает во внимание верность или неверность любых утверждений, но истолковывает их как враждебные нападки, на которые автоматически отвечает встречными нападками, – как дикобраз, если до него дотронуться. Он просто не может позволить себе рассмотреть, даже отдаленно, нечто, способное породить в нем сомнение в собственной правоте.

Третий путь, которым он защищается от осознания своих недостатков – это его требовательность к другим. Обсуждая ее, мы уже подчеркивали мстительные элементы в том, что он присваивает себе все права и отрицает их за другими. Но при всей своей мстительности он мог бы быть более разумным в том, чего требует от других, если бы не убедительная необходимость защитить себя от бешеных атак своей собственной ненависти к себе. Глядя с этой точки зрения, ею требование таково, что другие Должны вести себя так, чтобы он не испытывал никакой вины и даже никаких сомнений в себе. Если бы он мог убедить себя, что имеет право эксплуатировать или фрустрировать их, а они не должны жаловаться, критиковать и обижаться, тогда бы он мог удержаться от осознания своей склонности эксплуатировать или фрустрировать. Если у него есть право на то, чтобы от него не ждали нежности, благодарности или внимания, тогда их разочарование – их несчастье и не отражает того, что он нечестен с ними. Любое сомнение, которому он позволит появиться (нет ли каких-то недостатков в его отношении к людям, нет ли у них причин обижаться на его установки), будет подобно дыре в плотине, через которую хлынет поток презрения к себе и сметет всю его искусственную уверенность в себе.