Потерянный и возвращенный мир (История одного ранения) - Лурия Александр Романович. Страница 16
Конечно это неизмеримо труднее.
Надо было припоминать все по кусочкам, бережно собрать их, разместить в нужной последовательности, а потом — и это, конечно, самое трудное — превратить эти кусочки в стройные фразы, а из фраз построить целое связное изложение... А это почти невозможно...
Ну, а если это получится?!
И он принялся за эту непосильную, титаническую работу.
"И вот я приступаю к писанию. Я решаю писать по частям, по датам городов, в которых я лежал в госпиталях. Они на первое время являлись для меня основными данными.
И я начал вспоминать все, что мог вспомнить из своей разбитой памяти, и тут же писать. Мне, конечно, хотелось написать свою "Историю" в виде правдивого рассказа, как пишут писатели. Но когда я начал писать свою "Историю", то я сразу же понял, что у меня не получится такого писания, которое пишут писатели, у меня не хватало слов и мыслей для ведения писания. Вот у меня теплится мысль написать о начале наступления, но я никак не могу набрать нужных слов для этой мысли. Я долго копошусь в своем уме, стараясь выискать из памяти нужное слово для этой мысли, а тем более мне трудно вспомнить настоящие слова для данной мысли. Но нужно что-то, что-то вспомнить, хотя бы вспомнить примерные слова, приблизительные слова, неточные хотя бы. И я их набираю, эти подсобные слова для моей мысли. Но я все же не сразу пишу, так как мне нужно составить фразу. И я ее начинаю составлять, помногу раз перевертывая, чтобы фраза была похожа на те, которые я читал или слышал из книг правильных и нормальных.
А как тяжело писать. Вот придет в голову мысль описать тот или иной момент из воспоминания ранения и последующей болезни, его начало. Вот уже уловил хорошую мысль. Начинаю по этой мысли искать слово, другое.., третье же слово для нужной мысли никак не могу, не вспомню... ищу, ищу... стой! нашел! нашел! А где же моя нужная мысль?., забыл. А где же еще два слова, которые я нашел с трудом? — тоже забыл. Снова начинаю копошиться в памяти, снова ищу мысль для писания, ищу подобные слова для той или иной мысли, записываю их на разных листках и бумажках, прежде чем включить их в нужное мне писание, скрепляя их с нужной мыслью по течению потревоженного ранением разума. А как это мучительно тяжело... Без конца забываешь, а что же ты пишешь, о чем ты сейчас думаешь, где ты находишься — не помнишь, не знаешь целыми минутами...
Поэтому, прежде чем писать свою историю, мне пришлось сначала надписывать на различных листках бумаги разные слова, выражающие собой то просто названия предметов, то названия различных вещей, то различные явления, то различные мысли и понятия, и все эти слова писались где попало и как попало. А затем из собранных таким образом слов, фраз, мыслей на газетах, на бумаге я начинал писан, историю в тетрадь, перегруппировывал слова, фразы, сравнивая их с теми, какие пишутся в книгах, а уж потом записывал предложение целиком для моей мысли про историю болезни...
И когда я уже почти считаю, что составил фразу, я сначала на клочке бумаги (или па газете, или в блокноте) напишу, и, убедившись, что она — фраза более или менее подходяще читается или слышится, я се — эту фразу — записываю. Затем начинаю следующую, перечитывая без конца написанное ранее, хотя читать свое же написанное тяжело. Мне очень трудно, тяжело читать свое же написанное, потому что нужно прочитать каждую букву, которую я сам же недавно "автоматически" написал.
Таким образом я напишу несколько фраз. Но я не могу писать дальше иначе, пока не прочту две или три фразы предыдущего писания, т. е. самые последние фразы, и это я должен сделать для того, чтобы понять мысль, о чем же я должен писать дальше. Иначе я не могу писать — такова моя теперешняя память.
...Я повторял многократно одно и то же в своем рассказе и, может быть, опять я начну писать об одном и том же, так как я без конца забываю, что я написал и что надо еще написать. И у меня в моем мозгу, в его разбитой памяти часто получается так, что я часто повторяю одно и то же в своем рассказе, а что-нибудь нужное, важное забываю, пропускаю и не вспомню в нужное время писания и упущу, что хотел написать.
...Я не в силах удерживать в голове что-либо многое, что-либо долгое, я только могу что-либо вспоминать и писать по маленьким кусочкам памяти разбитой, которую я все пытался и пытаюсь как-то и чем-то укрепить или закрепить, или "склеить" в своем мозгу поврежденном и пораженном...
Я пишу свою собственную "Историю моей болезни" с утра и до пяти часов вечера, пока мать и сестры работают в учреждении, а как только они приходят с работы, то я уже не могу писать, и всякий разговор, шум различный мне никак не дают возможности писать, думать, если я в комнате нахожусь не один...
И я подчас неделю, другую сижу и думаю над одним листком. Долго думаю, соображаю медленно, медленно, без конца сравниваю разные листки, а как же правильно написать то, что мне нужно...
Над этими бесконечными писаниями я страстно и страшно трудился и тяжело болел и от ранения, и от этого бесконечного труда "над своей головой"! Это был и остается титанический труд, который напоминал труд помешанного человека, который думает только об одном и том же...".
И так начались годы мучительного, титанического труда. Сначала год, потом второй, потом третий. А муки воплощения мысли в речь не исчезали, работа не становилась легче.
Он уже привык садиться с утра за стол, медленно и настойчиво искать слова, судорожно пытаться уложить непослушные слова во фразы — все это для того, чтобы за день получить десяток строк, иногда страницу. А легче не становилось.
"Третий год я думаю и добавляю, и заново пишу свой рассказ. Только я замечаю, что за эти годы я стал медленнее думать и соображать в своем писании, и подчас не напишу и полстраницы за весь день или вовсе целый день думаю, думаю и ничего не придумаю, что дальше хотел писать, и эдак могу думать несколько дней и ничего не напишу для своего рассказа — нет каких-то сил, нет памяти, и думы, и мысли, понятия куда-то исчезают из головы, проваливаются куда-то в пропасть беспамятства...
Это свое последнее писание почему-то затянулось и растянулось на долгие месяцы и не поддается до конца, чтобы его закончить. Третий год я стараюсь докончить это писание. И почему-то год от года мне тяжелее писать — вспоминать о всем случившемся, и год от года тупеет моя голова, забываются все подробности болезни, подробности из прошедшей и из сегодняшней жизни...
Но сдаваться я не хотел. Хотел довести начатое дело до конца! И я целый день сижу за столом и без конца тружусь над словом. Больше я ничего не мог придумать для спасения своего положения, т. е. помнить и говорить, когда бы я ни захотел. Целый день я сижу за столом, сильно уставший и ослабевший. А когда я приподнимаюсь из-за стола, то часто я внезапно спешу снова сесть за стол, хватаюсь руками за стол или за стул, так как меня охватывает резкое головокружение, словно трижды перевертываюсь кверху ногами вместе со столом, стулом и домом ("толчки кружения"). Но я, конечно, не каждый день сидел за столом над рассказом. Когда я целый день просижу за столом, то на другой день (а то и два-три дня) так сильно разбаливается голова, что часто приходится лежать в постели".
И так потянулись годы.
На столе накапливались тетради — сначала тонкие тетради из пожелтевшей бумаги — он делал их сам, потом он отсылал их пишущему эти строки и принимался за свою повесть снова.
Теперь он уже писал в толстых серых тетрадях, а затем их сменили большие тетради в клеенчатых переплетах. Вот уже написана тысяча страниц. Потом вторая. Он пишет еще раз, он хочет написать полнее, лучше. И вот уже скоро почти три тысячи страниц, написанных мелким почерком. Страниц, которые он сам написал, и ни одну из которых он сам не может прочитать!
Он начал свою повесть, когда еще не кончилась война. Он продолжал ее десять, двадцать, двадцать пять лет.