Розовая пантера - Егорова Ольга И.. Страница 34
«Тематика экспозиции, пожалуй, будет интересна самому широкому кругу любителей живописи», — продолжал вещать с экрана голос невидимой тележурналистки. Маша внимательнее присмотрелась к полотнам, медленно проплывающим перед камерой, — неожиданное, нехарактерное смешение красок заинтересовало ее, но в этот момент заставка поменялась и на экране возникло лицо телеведущей: «А сейчас — о погоде…»
«Ну уж нет, давайте не будем о погоде, — мысленно возразила ей Маша, — о погоде — это слишком скучно. Хотя в общем-то, поскольку мы не знакомы, нам и не о чем, наверное, больше поговорить». Выключила телевизор, решительно поднялась с дивана и направилась к платяному шкафу. В конце концов, если эта выставка, как сказал голос с экрана, может быть интересна «самому широкому кругу любителей живописи», почему бы не предположить, что она будет интересна и ей? Почему бы не включить себя в «широкий круг», не разбавить свое одиночество, растворившись в массах? Может быть, получится? Может быть, сегодня…
«Стоп!» — приказала она себе и остановилась, замерла на месте. Нет, не для этого она туда собирается. Теперь уже не для этого. Хватит этого бреда, этих никчемных мыслей, сколько же можно, в конце концов. Просто, как все нормальные люди, пойти на выставку, просто посмотреть картины. И не оглядываться по сторонам, не думать больше ни о чем, кроме картин… Ни о чем больше. Получится? По крайней мере можно было попробовать.
Она вышла на улицу. Солнце светило так же ярко, как в тот день, когда она случайно встретила на улице Глеба. Воспоминание не вызвало никаких эмоций — она шла вперед, мимо киоска с газетами и лотерейными билетами. Какой-то парень стоял возле пластиковой урны, старательно соскребая защитную полоску с лотерейного билета. Маша остановилась ненадолго, проводила глазами лотерейный билет, упавший в мусорную корзину, грустно улыбнулась, подумав: не ты одна на свете такая невезучая…
На выставке собралось много народу. Даже как-то странно было ощущать себя среди такой толпы людей — Маша успела привыкнуть к тому, что бродит по пустым залам среди стен, увешанных картинами, практически в одиночестве. Но то был старый Радищевский музей, набитый классикой, которая теперь уже никому почти не интересна, а здесь…
Здесь был авангард. Руки и ноги, глаза и губы в несчетном количестве, отдельно друг от друга, вперемешку с хвостами животных и лапами птиц. Немыслимое какое-то сочетание фрагментов и красок — все то, что давным-давно уже было придумано Сальвадором Дали, а теперь воплощено в каком-то новом современном экстазе «молодого саратовского художника». Как же его звали?.. Она вспомнила наконец фамилию — Посохин. А вот имя почему-то забыла. В голове вертелось множество вариантов — Федор, Михаил, Александр…
«Совсем, старушка, память у тебя отказала». Маша попыталась отмахнуться от навязчивых мыслей об имени художника, которое ей по большому счету было совсем и ни к чему. Выставка занимала два зала. Она долго, очень долго бродила по первому, пытаясь — иногда успешно, и это ее завораживало — разгадать чувства, которые породили подобное смешение образов и красок. Потом подумала почему-то, что каждая картина и есть отображение чувства. Вот она — грусть. А вот еще грусть, только более сильная, пронзительная, кричащая. Вот страх. Маша не стала долго задерживаться возле этого полотна, отыскала глазами — быстро, почти не задумываясь, вычленила среди остальных — радость, приблизилась к ней и долго смотрела, чувствуя, как на душе становится легче. Потом опустила глаза, оглянулась, увидела десятки лиц с поднятыми, словно в молитве, кверху глазами. Вошла в другой зал — и остановилась как вкопанная.
На противоположной стене, ровно по центру, висела большая картина. На гладком и однотонном, беспросветно черном фоне она увидела свое лицо. Свое собственное лицо — то, которое потеряла шесть лет назад. Обрамленное в рамку. Снова, как в зеркале… Она пошатнулась, закрыла глаза — так вот как это бывает, когда сходишь с ума. Открыла глаза и снова увидела все ту же картину. Сделала робкий и неуверенный первый шаг. Второй, третий. Картина, как ни странно, не исчезала. Продолжала висеть на своем месте, продолжала смотреть на нее.
Маша оглянулась, пытаясь обрести чувство реальности. В этом зале было поменьше людей — человек пять или шесть. Видимо, портреты, выполненные в традиционной, классической манере, интересовали публику значительно меньше. Через минуту она уже никого не видела — осталась одна, наедине с собой. Снова, как в зеркале…
«Ты что здесь делаешь? Как ты здесь-то оказалась?..»
В ответ — молчание. Тишина, вмещающая в себя так много, что выдержать все это было, кажется, невозможно.
«Посохин, — пронеслось в голове. — Его фамилия — Посохин. Это совершенно точно. Я видела ее, напечатанную в газете. Я слышала ее по телевизору. Я не могла ошибиться. Я не знаю этого человека, а значит, и он не знает меня. Посохин. И имя…»
Имени она так и не вспомнила.
— Скажите… — Она обернулась беспомощно, почти молитвенно обращаясь ко всем, кто по воле случая оказался в тот момент рядом. — Скажите мне…
Два человека, стоящих неподалеку — мужчина и женщина, — услышав ее тихий голос, обернулись.
— Скажите… — повторила Маша, не зная, что говорить дальше.
— Девушка, вам плохо? — Она заметила тревогу, промелькнувшую в глазах женщины.
Покачала головой в ответ. И, не сумев больше вымолвить ни слова, не в силах сопротивляться тому, что было гораздо могущественнее ее слабой — она всегда это знала, слабой — воли, снова перевела взгляд на портрет, висящий на стене. Смотрела долго, пристально и вдруг ощутила, как где-то на самом дне души зарождается странное, пугающее чувство, в которое невозможно было поверить. Смотрела в глаза, прямо в глаза, не отводя взгляда, и чувство наконец выплеснулось наружу. Захотелось…
Размахнуться и ударить. Ударить по лицу изо всей силы. Ударить, вложив в удар все свое отчаяние и накопившуюся за долгие годы, разрывающую душу на части тоску. Потому что это она была во всем виновата. Она, шестнадцатилетняя, глупая, слабая. Оказавшаяся слишком слабой, чтобы не совершить предательства. А как же иначе можно было рассматривать ее бегство в Москву? Простым послушанием это не назовешь. Послушанием Маша, тем более шестнадцатилетняя, никогда не отличалась. Это было бегство, это была слабость. Страх осознания собственной вины. Предательство. «Предательство», — четким приговором пронеслось в сознании слово, которое она не произносила за прошедшие шесть лет ни разу. Не произносила, потому что думала, что несовершеннолетние суду не подлежат. Не судила, сдерживая обиду и боль. Пыталась понять, простить все эти годы. Только, кажется, не сумела. Не сумела, как ни старалась. И вот теперь, встретившись случайно лицом к лицу, все наконец поняла. Поняла, почему она — та, другая — столько лет пряталась от нее, не показываясь в отражениях. Потому что боялась услышать от нее правду.
Почувствовав, что все тело ее дрожит мелкой дрожью, она попыталась взять себя в руки и отключиться от этой мистической встречи, которая случилась наперекор законам времени и пространства. Еще немного—и она просто упала бы без чувств, уже начинала ощущать, как зыбок пол под ногами, как мягким покрывалом стелится вниз потолок, как раздвигаются стены.
— Девушка, да что с вами? — снова услышала она все тот же женский голос, перевела с усилием взгляд.
Пришла в себя. Почти пришла в себя. Подумала: а ведь могло же случиться и такое. Запросто — и в самом деле набросилась бы на эту картину, принялась бы стучать по ней кулаками, и уже никто не отодрал бы ее, никто не смог бы помешать этому необъяснимому приступу вандализма… Никто, пожалуй, кроме санитаров из психушки. Спасибо тебе, добрая женщина.
— Со мной все в порядке. А вам не кажется, что вот эта девица на портрете похожа на меня? — спросила она чужим голосом, не вполне отдавая себе отчета в причине и смысле прозвучавшего вопроса.
— Похожа? Но ведь это же вы и есть…