Общественное мнение - Липпман Уолтер. Страница 79

Произнеся эти роковые слова, он сразу же понял, что они являются советом, как достичь совершенства, и смутился от недостижимого величия своей идеи. Поэтому он тут же поспешил добавить, что «того, кто подлинно способен управлять», «моряки назовут высокопарным болтуном и никудышным человеком» [411].

Однако это печальное добавление, предохраняющее его от древнегреческого эквивалента обвинения в отсутствии чувства юмора, служит своего рода концовкой мрачной идеи. Затем он начинает высказывать вызывающие мысли. Платон говорит своему собеседнику Адиманту, что в бесполезности философов следует «винить тех, кто не находит им никакого применения, а не этих выдающихся людей. Ведь неестественно, чтобы кормчий просил матросов подчиняться ему…» [412]. И на этой высокомерной фразе он поспешно собрал инструменты разума и исчез в стенах Академии, оставив мир Макиавелли.

Так, при первой встрече разума и политики разум предпочел в гневе удалиться. Однако, как сообщает нам Платон, корабль плывет. С тех пор как Платон написал свое сочинение, множество кораблей вышло в открытое море. И сегодня, независимо от того, мудро это или глупо, мы уже не можем называть человека опытным кормчим просто потому, что он умеет учитывать «времена года, небо, звезды, ветры — все, что причастно его искусству…» [413]. Кормчий не может упустить из виду ничего, что помогает кораблю спокойно плыть к месту назначения. А если на борту возник бунт, он не может сказать: «Тем хуже для всех нас… это не в порядке вещей, и я ничего не могу сделать, чтобы подавить этот бунт… философ и не должен заниматься бунтами… Я знаю, как вести корабль… Я понятия не имею, как вести корабль, на котором плывет множество матросов… и если они не понимают, что именно я должен ими руководить, то я ничего не могу поделать. Мы обязательно напоремся на рифы и будем наказаны за их грехи, причем я останусь уверенным в том, что я знал, как надо действовать…»

Когда в политике мы обращаемся к разуму, то возникает проблема с использованием данной притчи. Ведь существует принципиальная сложность при применении разума во взаимодействии с неразумным миром. Даже если вы предположите, вслед за Платоном, будто подлинный кормчий знает, что лучше всего для корабля, следует напомнить — настоящего кормчего не так просто распознать, и эта неопределенность держит большую часть команды в состоянии неуверенности. По определению, команда не знает того, что знает кормчий, а тот, увлеченный звездами и ветрами, не знает, как убедить команду в важности его знаний. Во время бунта на корабле, который находится в плавании, трудно превратить каждого моряка в эксперта, оценивающего других экспертов. У кормчего нет времени поговорить с командой, чтобы та выяснила, действительно ли он такой мудрый, каким себя считает. Ведь просвещение занимает годы, а критическая ситуация — вопрос часов. Мы проявили бы неуместный академизм, если бы сказали кормчему, что решение проблемы состоит в образовании, которое научит моряков более верному восприятию фактов. Вы можете сказать это только судовладельцам на суше. В состоянии кризиса единственное, что можно посоветовать, — это воспользоваться оружием, произнести речь, выкрикнуть яркий лозунг, предложить компромисс, использовать любое доступное средство, чтобы подавить мятеж, и оставить в покое обращение с фактами. И лишь на берегу, когда путешествия только планируются, люди могут — а на самом деле должны — ради собственного спасения обращаться к таким проблемам, устранение которых требует длительного времени. И они будут обращаться к этим проблемам на протяжении многих лет, от одного поколения к другому. И сложнейшей проблемой для них будет умение отличать ложные кризисы от настоящих. Ведь когда паника носится в воздухе, кризис сменяется кризисом, а к реальным опасностям примешиваются воображаемые страхи — тогда невозможно конструктивно использовать разум и любой порядок кажется предпочтительнее любого беспорядка.

Только при условии определенной стабильности в течение продолжительного времени люди могут надеяться следовать методу разума. И не потому, что человечество не способно к этому, или потому, что обращение к разуму неосуществимо, а потому, что эволюция разума в сфере политики находится в зачаточном состоянии. Наши рациональные представления о политике по-прежнему являются грубыми обобщениями, намного более абстрактными и намного менее проработанными, чем обобщения, нужные для практической работы. Исключение составляют те случаи, когда интересующая нас совокупность данных достаточно велика, чтобы можно было отбросить индивидуальные особенности и показать значительное единообразие. В делах политических разум особенно незрел в том, что касается предсказания поведения отдельно взятых индивидов, поскольку в поведении людей даже мельчайшее исходное отличие часто оборачивается значительными расхождениями. Именно поэтому, вероятно, когда в неожиданных ситуациях мы настаиваем исключительно на апеллировании к разуму, мы попадаем впросак и становимся мишенью для насмешек.

Это происходит потому, что наш разум не поспевает в своем развитии за темпом, в котором людям приходится действовать. Следовательно, при текущем состоянии политической науки одна ситуация сменяет другую до того, как первая была достаточно хорошо осмыслена и понята. Поэтому значительная часть политической критики осуществляется ретроспективно. Как при обнаружении чего-то неизвестного, так и при распространении того, что было испробовано, существует временной дифференциал, который должен гораздо больше, чем раньше, интересовать политических философов. Мы начали, главным образом под влиянием Грэхема Уоллеса [414], исследовать воздействие невидимой среды на наши мнения. Мы пока практически не понимаем стихии времени в политике, хотя она почти напрямую зависит от возможности воплощения на практике любого конструктивного предложения [415]. Например, мы видим, что уместность любого плана зависит от времени, необходимого для его реализации. Потому что с течением времени она зависит от того, останутся ли те фактические сведения, которые заложены в план как данность, неизменными [416]. Здесь имеется фактор, который реалистически мыслящие и опытные люди принимают во внимание, и этот фактор позволяет отличать их от оппортунистов, мечтателей, обывателей и педантов [417]. Но на сегодняшний день мы не обладаем систематическими представлениями, каким образом исчисление времени выступает составной частью политики.

До тех пор, пока эти вопросы не стали нам понятны, мы можем, по крайней мере, иметь в виду, что столкнулись с проблемой, имеющей исключительную теоретическую сложность и важнейшее практическое значение. Это поможет нам стремиться к платоновскому идеалу, не разделяя его поспешного заключения о порочности тех, кто не внимает разуму. Трудно подчиняться разуму в политике, когда вы пытаетесь совместить два процесса, которые развиваются разными темпами. До тех пор, пока разум не станет конкретным и отточенным, текущая политическая борьба будет требовать приложения природного ума, силы и веры, которые разум никогда не может ни обеспечивать, ни контролировать, потому что жизненные факты слишком недифференцированны, чтобы подчиняться ему. Методы социальной науки столь несовершенны, что, принимая многие принципиальные и эпизодические решения, нам не остается ничего другого, кроме как полагаться на собственную интуицию.

Веру в разум мы можем обратить в одно из таких интуитивных представлений. Мы можем использовать природный ум и силу, чтобы создать точку опоры для разума. За картинами мира, которые предстают нашему взору, мы можем попытаться увидеть будущее и там, где это возможно, решать проблемы настоящего, исходя из предполагаемого развития событий. И даже тогда, когда у нас есть желание принять во внимание будущее, мы опять и опять обнаруживаем, что не знаем наверняка, какие наши действия будут согласовываться с диктатом разума. Число человеческих проблем, при решении которых мы можем слушать веления разума, невелико.