Родительская суббота (рассказы разных лет) - Екимов Борис Петрович. Страница 6

– Чего ты?

– Да ничего… Для еды – за водой мыкаются. Теперь еще огород она будет поливать с нашей колонки.

– Жить-то надо…

– Башкой надо варить. Чего она этого-то родила? Самой жрать нечего, пацан голодный по дворам бегает. Теперь еще одного.

Товарищ мой – человек серьезный. Он рассуждает здраво. Мормышка живет без мужа. Двое детей. Один, правда, взрослый уже, вроде в армии. Другой – подросток. Весною она третьего сына родила. Говорит, на аборт денег не было.

Живет она недалеко. Домишко старый, колхозной постройки, для переселенцев. Немытые окошки с каким-то тряпьем, кособокое крылечко, дырявая крыша, вместо забора – репьи в человеческий рост да крапива. Поселенцы. Такой у них закон. Мимо двора пройти гребостно. Тем более что Мормышка – соломенная вдова. Числится она при хуторской водонапорной башне. Включает насос и выключает. Оклад от сельсовета – тридцать рублей в месяц. Пять буханок хлеба можно купить. Летом ходит полоть бахчи, за речку, к Конькову. Малая, но копейка. Осенью собирает шиповник, продает скупщикам. Вот и все доходы. А теперь еще и мальчонка родился.

Мормышка за рыбою прибежала скоро, семеня короткими толстыми ножками.

Добрая Валентина дала ей рыбы, принесла из погреба уже последние прошлогодние яблоки, другой овощ.

– Яблочки невидные, но хорошие. Ты их натрешь дитёночку, – наставляет она мамашу. – Моркови тоже натирай. А свеклу – себе. Я покладу в ведрушку, а ты ее потом принесешь.

Мормышка все забирает, благодарит, идет со двора нагруженная, переваливаясь, словно утка.

– За молоком вечером приходи, не боись… – напутствует ее хозяйка и говорит, словно оправдываясь: – Нехай хоть один наш дитенок на хуторе растет.

– А ты уверена, что наш, не чеченский? – спрашивает муж.

– Нет. Он хорошенький, он от Вовки.

– Да там кроме Вовки…

– Наш, наш мальчонка, белявенький. Пускай растет. Приданого ему набрали со всего хутора. – Это уже для меня объяснение. – И она – бабочка неплохая. Но такая жизнь. Колхоз был, она безотказно работала. А сейчас трудно. Но старается. Грядки какие-то посадила. Сигарет, говорит, в райцентре взяла. Будет продавать. Малая, но копеечка. Самогон учится делать.

– Это точно! – подтвердил мой товарищ. – Я к Чокову зашел вечером, а его нету. Жена говорит: «У Мормышки». Я потом его перевстрел, смеюсь: «От живой жены бегаешь к Мормышке? Молодятинки захотелось?» А он нос копылит: «Работаю дегустатором. Позвала, налила, говорит – покушай. Как специалист. Можно продавать? Я доразу не понял, а со второго стакашка одобрил. Говорю, не хуже Мишкиного, лучше, чем у Вахи».

– Вот и правильно, – одобрила Валентина. – Как-то надо к нынешней жизни применяться. Не помирать же.

Валентина принялась за сазанчика, мы с приятелем чистили рыбу для ухи. Остальной улов быстро разошелся.

Дом моего товарища стоит посреди хутора. Когда-то рядом теснились школа, магазин, почта, клуб, медпункт, бригадная контора. Нынче – руины да пустыри с заплывшими ямами. Подворье моего товарища теперь словно пуп, мимо не пройдешь и не проедешь. Здесь хранит свой нехитрый инструмент приходящий фельдшер. И хлебовозка, коли доберется, останавливается и торгует рядом. Тут телефон, считай, на хуторе единственный, потому что другой – у бывшего колхозного бригадира, который на отшибе живет и не больно гостей привечает. А здесь – пожалуйста, в любое время приходи и звони. В пору летнюю, для удобства, телефон стоит на крыльце, под навесом. И народ идет.

Покойная баба Акуля с этого двора не выводилась. Хозяева, бывало, уедут, а она все равно придет и дремлет на скамейке возле крыльца. «Она у нас была как замочек», – с улыбкой вспоминает покойницу жена моего товарища.

Дед Федор, вдовец и бобыль, заглядывает по три раза на дню. Порой здесь и отобедает. Баба Катя, на правах родной тетки хозяина, забегает всякий день, потому что ее сын Петро из города, с работы, звонит по утрам, справляясь о матери. Близкие соседи: Чоков да Юрий. Кума Шура да кум Павло по прозвищу Лис, у них дети – в райцентре. Кравченко, Мишка Хука, чеченка Полина, чеченцы же Алик да Ваха. Словом, весь свой хутор да еще и малый соседний, который за речкой. И тоже: «Передайте да перекажите…» «Туда проводу нет! – порой отвечает мой товарищ. – Как я передам?! – Но быстро меняет гнев на милость: – Ладно. Чего-нибудь придумаем».

Иногда вся эта колгота ему надоедает, и он грозится:

– Поставлю забор шиферный, сплошняком, железные ворота и прикрою эту ярмонку.

– Додумался… – перечит ему добросердечная Валентина. – Забрались в глухомань да еще стеной отгородимся.

– Отгорожусь!

– Отгораживайся и живи бирюком за железными воротами. А я в город уеду!

Этот спор – давний. Товарищ мой – местный рожак, но всю жизнь прожил в городе, в областном центре. Там – хорошая квартира, родственники, друзья. На хуторе, до времени, оставалась лишь мать. Помогая ей, он обложил кирпичом родительский дом, крышу перекрыл; потом пробурил артезианскую скважину, чтобы не надеяться на ветхий колхозный водопровод. Кирпичный гараж построил, чтобы, приезжая, было куда машину ставить; под ним – просторный погреб. Бок о бок с гаражом, под одной крышей, поднялась, тоже кирпичная, жилая кухня в две комнаты, за нею – баня. Пришел черед скотьих катухов, птичников, выгульных базов, огорожи. Все строилось своими руками, не вдруг, в отпускное время, надежно и крепко. И получилась помаленьку лучшая усадьба на хуторе. Ее сразу видать.

Когда мать схоронили, родительский дом бросать беспризорно стало жаль. А тем временем подошла пора льготной, до срока, пенсии. Решили на хуторе летом пожить, оглядеться. Остались в зиму. Потому что скотину в город не возьмешь. А продавать жалко. Так и пошло. И теперь уже десять лет живут, отлучаясь в город лишь на короткий срок, по нужде. Но вечный спор продолжается.

– Чего мы, плохо живем? – горячится мой хозяин. – Едим – от пуза, чего захотим… – Он и впрямь глядится этаким сытым боровком, правда, седым. Но рослый мужик, тушистый, еще не горбленный. – Мы бы на пенсию так жили, скажи? Мы бы сухие джуреки глодали! Без мяса – ни дня. В зиму режем быка. Летом – птица. Индоуток – сотня. Кур – столько же. Рыба – любая, и себе и людям, – загибает он за пальцем палец, – молоко, сметана, творог, масло, яйца. Зелень вся с огорода: помидоры, лук, огурцы, картошка, яблоки… А сколько своим перевозили в город!.. И это все – бесплатно. Пенсии на книжку идут. Про них раз в год вспоминаем.

– Бесплатно! – всплескивает руками Валентина. – А ты труды наши считаешь? Батрачим с утра до ночи!

– Гляди… Дюже перетрудилась.

– Ты, может, и не дюже. А мне все надоело. Я бы сейчас в город уехала и весь день бы сидела на скамейке, возле подъезда. Или на диван, и глаза – в телевизор.

– Это одни разговоры… – машет рукой мой приятель. – Весь день человек не может лежать. Ему нужны упражнения. Вот мы и упражняемся… – смеется он, на меня глядя.

Прошлой осенью я приехал и рассказал про людей пожилых, которые из года в год занимаются утренней зарядкой в сквере, на речном берегу, возле моего дома. Утром гуляю, вижу их, здороваюсь. В компании физкультурников объявилась наша старая учительница. Сто лет ее не видал. Трудно ходит. Но тоже машет руками. Молодец!

Я на хутор приехал, приятелю рассказал о пожилых физкультурниках. И он всякое утро, управляясь по хозяйству, сообщал весело на весь двор:

– Выпускаем кур! Набираем зерна, насыпаем в кормушки! Зобайте! Воды набираем и наливаем! Это считается сгиб-разгиб, поворот налево-направо. Для поясницы полезно.

Стая пестрых кур высыпает на выгульный баз, петух, тяжело хлопая крыльями, взлетает на плетень, кукарекает.

– Выпускаем уток… Насыпаем зерна… Принесем скотине воды! Нажрались, на питье потянуло. А ну, Марта, шевелись! Беляна, пошла… Гришка, чего потягаешься? Геть рысью! Прогоним их в стадо. Это считается пробежка.

Две коровы, бык Гришка, две телки не торопясь шагают к выгону, чтобы отправиться вместе с другими на долгий дневной попас.