Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Елизаров Евгений Дмитриевич. Страница 39

Всему этому, разумеется, можно возражать и возражать, можно даже с негодованием отвергать только что сказанное. Но ведь и естественный отбор, ведущий к появлению новых, более совершенных форм жизни, в конечном счете, проявляет себя через отнюдь не добровольную смерть… Но ведь приветствуем же мы всякого рода «справедливые» войны… Но ведь освобождаем же от нравственного суда непримиримых друг к другу «остроконечников» и «тупоконечников» всех возможных цветов и исповеданий… Поэтому если оставить в стороне (конечно же спорную!) этическую оценку, можно заметить, что любое насилие над историей, – вершимое петровскими ли батогами, гильотиной ли Великой французской революции, террором Гражданской войны в России и сталинского периода, – и в самом деле часто содержит в себе творческое созидательное начало: новые формы общественного устройства, новые вероучения, новые культы и культуры,… наконец, новые нации – результат, как бы чудовищно это ни звучало сегодня, в частности и пролитой вчера крови.

Но теперь, когда погаснет пламя, горевшее в душе Иоанна, обнаружится, что ничего созидательного его репрессии так и не имели; гипноз его свирепой клокочущей энергии окажется неспособным заворожить, наверное, никого, и волей-неволей встанет так до сих пор и не решенный истекшими столетиями вопрос: во имя чего свершались все эти убийства?

Конечно же, цель не оправдывает средства, но как быть там, где и цели-то не было?…

На рубеже веков по существу рухнет русское государство. И вина в этом ляжет прежде всего на его безумную голову…

Есть мнение (Р.Ю.Виппер), что, умри Иоанн на тридцать шестом году своей жизни, он навсегда остался бы в русской истории окруженным славой великого завоевателя и реформатора. История, наверное, простила бы ему, как прощала многим их прегрешения, и его казни и все его пороки.

Переступив какую-то черту, он, кажется, и сам понял это, но было уже слишком поздно…

В его незадавшейся жизни будет еще многое. Будет оставляющая осадок какого-то стыда и омерзения казнь народного героя, недавно спасшего Россию от нашествия крымского хана, князя Михаила Ивановича Воротынского. Будет отвратительное не только по замыслу, но и по исполнению убийство двоюродного брата, Владимира Старицкого. Будет убийство своего собственного сына, Иоанна. Он еще будет глумиться над Россией, вознося над нею уже упомянутого здесь ничтожного татарского царевича…

Но будет и нечто такое, что может озадачить любого нашего современника, кто с молоком матери не впитывал в себя основы христианской веры. Это сегодня то, что должно было бы представать перед ним, способно быть квалифицировано как трагическое ощущение какой-то абсолютной безвыходности, некоего глухого жизненного тупика, из которого остается только один путь – в петлю. Но если попытаться взглянуть на вещи его глазами, изменится многое. Через призму его времени, его истовой пламенной веры проступит гораздо большее, чем просто жизненная неудача, – отчетливое осознание того, что в своей гордыне он пришел к прямо противоположному своей цели результату, и с чужими жизнями навсегда загубил свою бессмертную душу. А вот страшнее этого ничего уже нельзя было увидеть даже в самом кошмарном сне. Всю жизнь горевший страстью стать первым из первых, он и в самом деле, по заповеди Христовой, оказался последним, ибо и в тот час, когда из могил для последнего Суда над ними восстанут все мертвые и даже для самых страшных злодеев будет-таки изыскиваться возможность оправдания, для него, как может быть только для одного Иуды, так и не останется никакой надежды.

Атеисты, мы готовы содрогнуться от мысли о нравственных терзаниях, которые нужно терпеть всего лишь до смерти, – ему же предстояли вечные муки, ему отказывалось в прощении даже и за тем рубежом, где слагается земная кладь…

Нет, и самые страшные злодеи вовсе не лишены ни нравственного чувства, ни потребности в покаянии. Но человеческая душа соткана из сплошных парадоксов, и один из них – увы! – состоит в том, что очень часто вершимые преступления порождаются вовсе не таимым ею злом, но проблесками совести.

Чем может быть объяснено принуждение сына к убийству родного отца? (Кстати, долгие годы бывшего верным ему, как собака, и еще недавно готового пожертвовать даже собственным сыном ради своего государя.)

А между тем расправа со старшим Басмановым весьма красноречива.

Это сегодня мы не видим принципиальной разницы между тем, кто убийца, в далеком же прошлом было совсем не так. Зачавший жизнь получал и определенное право на нее, и Авраам, готовясь принести в жертву Яхве Исаака, не вступал ни в какой конфликт с людским законом. Но в то же время по юридическим нормам (кстати, не одних только русских правд) той эпохи отцеубийство рассматривалось как несопоставимо более страшное преступление, чем убийство отцом своего сына. Соборное уложение 1649 года гласило: «А будет который сын или которая дочь отцу своему или матери смертное убийство учинет с иными кем, и сыщется про то допряма, и по сыску тех, которые с ними такое дело учинят, казнити смертию безо всякия пощады. А будет отец или мати сына или дочь убиет до смерти, и их за то посадить в тюрьму на год, а отсидев в тюрьме, приходити им в церковь божии, и у церкви божии объявити тот свой грех всем людем в слух. А смертию отца и матери за сына и за дочь не казнити.» Блестящий знаток древней истории, Иоанн не мог не знать, что в ней уже было все. В ветхозаветные времена один мидийский царь (Астиаг) повелел убить и сварить сына своего преданнейшего слуги и принудил несчастного родителя съесть его. И все это только за то, что слуга когда-то давно посмел ослушаться царского приказа и не предал смерти внука своего повелителя, будущего Кира II Великого. Другой садист (Камбиз) кожей, живьем снятой со спины другого отца, обтянул служебное кресло, которое тот занимал, и, открыв все это его родному сыну, заставил последнего сесть на него, заняв должность убитого. Не было в истории одного – оставляемого безнаказанным богами нарушения священного табу, которое запрещало сыну поднимать руку на своего отца. Это было вещью, запретной даже для садистов-язычников. Христианин, обязанный блюсти заповеди своего Господа, сознательно переступая эти священные для всех запреты, восставал уже не против каких-то племенных божков, но против Вседержителя. Тем самым он становился служителем уже иной силы.

Что это было – вызванный обострением конфликта со своей совестью прямой призыв на свою собственную голову самых жестоких небесных кар? Способный наизусть цитировать книги Священного Писания, он не мог не знать, что семьсот жен и триста наложниц развратили сердце Соломона, и Бог отвернулся даже от него, человека, родословию которого предстояло стать элементом родословия самого Иисуса. Чем было прямое надругательство Иоанна над древней заповедью, запрещавшей блуд, его многоженство? Не тою ли самой молитвой обрушить на себя всю тяжесть небесного возмездия?

Истово верующий в Христа, он не мог не понимать, что давно уже переступил черту, запретную для любого смертного. Все обрушенное им на подвластный люд тяжелым мельничным жерновом теперь плющило его собственную душу, и истираемая им совесть вопияла об утишении боли. Меж тем утишение могло принести лишь одно – венчаемое прощеньем покаяние, однако за страшной этой чертой уже не было места ни покаянию, ни прощенью. Это ведь только по сю, мирскую, ее сторону покаяние приносится людям: восходящее к имени Каина, оно уместно лишь там, где жертва принадлежит одной крови с преступником; и прощение любому – даже самому страшному – злодеянию может быть даровано людским же отходчивым мнением. Вот только там, куда вознесла его необуянная гордыня, все обстоит по-другому; в своем стремлении отъединиться от мирского торжища и восстать над ним Иоанн остался один. Но оттолкнув от себя весь мир, он тем самым оттолкнул и Того, Кто на кресте отдал за него жизнь. В этом мире прощается все, но все же есть нечто, не знающее никакого искупления, и так уже было когда-то: кто-то оттолкнул шедшего на Голгофу Христа – и был за то осужден на бессмертие, на вечное одиночество в переполненном людьми мире. И на столь же вечное, до второго пришествия, лишение всякого права на людское прощение, ибо теперь оно могло быть даровано только Им. Смертный грех преступившей через все пределы царской гордыни сделал из Иоанна второго Агасфера, приговоренного к такому же одиночеству, Вечного жида, от которого обязано было бежать всё – даже то, что несет в себе погибель.