Pasternak - Елизаров Михаил Юрьевич. Страница 52

Еникеева, силясь открыть рот, пучила глаза и вырывалась.

— Жри, паскуда! — обессиленно кричала Ярцева.

Мизрухин, до того момента сравнительно безучастный, уверенным движением сплющил Еникеевой ноздри. Какое-то время она сопротивлялась, потом по ее горлу пробежала долгожданная глотательная судорога, и Еникеева затихла.

— Готово! Получилось! — сказал Мизрухин, и набрякшая чувствами тишина взорвалась оглушительными аплодисментами.

Хлопали студенты, Доктор, мертвецы и анатом Николай Ефимович.

— Запомните этот день, Мизрухин, запомните на всю жизнь! И вы, ребята, тоже. Нам с вами довелось стать свидетелями удивительного события — рождения нового человека. Бездельник и неисправимый троечник канул в небытие, а на смену ему пришел медицинский работник. Поздравляю тебя, родной, мы все тебя поздравляем!

— Ай бравушки, ай бравушки! — приговаривал Доктор.

— Где я? — раздался оглушенный голос Еникеевой.

— Среди друзей, — сказал Доктор.

— Я что, сознание потеряла?

— Я бы сформулировал по-иному, — он улыбнулся. — Скорее, приобрела.

— Самое начало помню… — медленно сказала Еникеева. — Возле стола стояли, мне потом плохо стало, а дальше как отрезало, — она покачала головой.

Доктор постучал скальпелем по кафелю стола.

— Дорогие коллеги! Сейчас вы продолжите вскрытие. Но я еще на минуту злоупотреблю терпением нашей гостьи… — он глянул на покойницу. Она в ответ понимающе кивнула, начиная заблаговременно раскладывать на столе свое поломанное тело.

— Мне хотелось бы подвести некую логическую черту всему произошедшему. На ум пришла одна цитата из романа нашего великого писателя Бориса Пастернака, которую он адресовал всей мыслящей интеллигенции устами своего любимого героя, доктора Юрия Живаго. По моему мнению, этот текст не только не утратил своей актуальности в наши дни, но, напротив, обогатился новыми трактовками…

Лица студентов высушила проступившая изнутри вдумчивость. Николай Ефимович неестественно длинными руками обнял всю группу за плечи, как на коллективной фотографии. Еникеева бесстрашно замерла у прозекторского стола, возложив ладонь на мертвеца, точно заряжаясь от него будущим ледяным спокойствием. Стремительно возмужал Мизрухин, суровая Ярцева сделалась еще мрачней и строже, как гранитное изваяние отваге фронтовой медсестры.

Доктор торжественно произнес: