Хан Кене - Есенберлин Ильяс. Страница 25
— А если потребую — все выполнишь?
Он сам удивился своей смелости, но она не отвела глаз.
— Разве обманет девушка, которую никто еще не обманывал? Говорите свое условие!
Она продолжала в упор смотреть на него, и сердце Кенесары затрепетало вдруг, как пойманный воробей.
— Если никто еще не обманывал вас, то мы поехали. Но вы должны догнать нас, и я предложу свои условия!
— Хорошо! — твердо сказала она.
Они поехали дальше по берегу реки, и уже на первой излучине подруги догнали их. Им было по шестнадцать-семнадцать лет, но они не испугались незнакомых джигитов. Так поступают только чистые душой девушки…
А он не мог уже отпустить ее от себя. И она не хотела оставлять его. В мгновенье ока завершается девичий век. Ночь они провели в открытой степи, и жесткий куст караганника у их изголовья пахнул розами…
Уж чье это было исполнено желание — ее или молодого султана, — Кунимжан никому не рассказывала. Но и скрывать этой ночи ни от кого не стала, даже от нареченного жениха. А женихом этим был Конур-Кульджа Кудайменде-улы, внук хана Самеке…
Два года назад посватался к ней мордастый, с приросшими к голове громадными мясистыми ушами Конур-Кульджа. Это было завидное сватовство, и родители ее с удовольствием приняли в качестве задатка три табуна знаменитых ханских темно-серых аргамаков. А несколько дней назад ага-султан прислал с нарочным тайную весть о том, что после перекочевки аулов на джайляу в Каракоин-Каширлы он наведается к невесте…
И тут как раз то купание в Терсаккане!.. Наутро Кенесары вместе со всеми сопровождающими его джигитами и с Кунимжан на крупе коня въехал в аул аксакала Байболата, разбившего юрты в таком удобном для купания месте. Сначала их увидели многочисленные снохи, потом тетушки, потом сестры, и последней весть дошла наконец до самого Байболата. Вначале он очень испугался гнева сиятельного жениха и расстроился тем, что придется возвращать богатый дар. Но потом он еще больше испугался, вспомнив о «волчьем выводке». Горе чуть не свалило старика, но тут прибыла весть от самого Кенесары, который просил его дочь в жены. Со дня на день должен был прибыть другой жених…
Аксакал Байболат незамедлительно все взвесил, обдумал и принял мудрое решение:
— Когда Аблай провозглашен был ханом, шесть племен из рода аргын отдали ему в жены шестерых своих дочерей. Нескромно будет с нашей стороны, если мы пожалеем для его внука одну-единственную девушку. Пусть забирает ее!..
Ровно через неделю Кунимжан торжественно отправили в аул Касыма-тюре. Три тройки светло-серых аргамаков были впряжены в кареты, а за ними шли девять самых высокопородистых верблюдов, нагруженных шелком, коврами и драгоценностями. В передней карете ехала невеста, в других — свидетели с ее стороны, самые могущественные люди рода альке-байдалы и аккошкар-сайдалы.
Конур-Кульджа грыз себе руки от гнева и бессилия что-нибудь сделать. Первой его мыслью было немедленно послать туленгутов и пустить по ветру аул Байболата. Но, прежде всего, как можно было ссориться со знатным и богатым родом альке-байдалы? Ведь не просто увлечение черными глазами Кунимжан руководило им, когда он добивался ее в жены. Именно с этим самым могущественным родом Сары-Арки хотел он породниться через нее. Да и начинать сейчас открытую войну с родом Касыма-тюре тоже было не по силам. Пришлось пока затаить в душе бешеную ненависть и ограничиться возвращенным калымом и штрафом — трижды девятью головами скота каждого вида.
Черная змея поселилась с тех пор в груди Конур-Кульджи и не давала ему покоя, пока не представился случай отомстить. Однажды он со своими туленгутами подстерег другой свадебный караван. Это везли из Кокчетава к жениху в аул рода таракты старшую дочь Саржана — Куникей. Султан Конур-Кульджа напал на караван, провел ночь с Куникей и выгнал. Теперь отношения между сыновьями Касыма-тюре и султаном Конур-Кульджой обострились до такой степени, что требовали человеческих жертв. Только кровь могла смыть такое страшное оскорбление…
Так завязывался этот зловещий узел — из вековечной борьбы за власть, султанских самолюбий, убийств, насилий, неразделенных женщин и многого другого, что при сложившихся в степи отношениях само собой вплелось в справедливую борьбу народа за свободу. Распутывать этот узел нельзя уже было без булатных мечей, и это хорошо понимали в обоих враждебных станах.
Кунимжан, вопреки обычаю, называла Кенесары не мужем, а «мой тюре». Этим она, одна из знатнейших женщин степи, подчеркивала еще большую знатность своего мужа, имеющего право повелевать ею. При всей ее внешней покорности, она имела огромное влияние на Кенесары и была в курсе всех событий.
— Мой тюре, я еле нашла тебя в этой большой степи… Оказывается, страшную весть привез Кудайменде-батыр нашему деду!
— Какая весть?
— Ты же знаешь сына Азанбая…
— Какого из них?.. Азанбая из каржасов, что живут в Баян-Ауле, или нашего кокчетавского Азанбая-Аксары?
— Азанбая из каржасов… Ты помнишь, как перед самым нашим уходом из Сары-Арки в Омске казнили его сына Тайжана? Так вот: убили и его старшего сына!..
— Сейтен-батыра? — вскричал Кенесары.
Она молча кивнула.
— Пусть в рай отправится душа его! Слишком рано покинул этот свет батыр. Неужели смерть его пришла от руки Конур-Кульджи? Эта собака клялась погубить его…
— Говорят, что так именно и случилось. Когда аул Азанбая уходил к Балхашу, проводником их был какой-то крещеный последыш Конур-Кульджи. У Мын-Арала их настигли каратели…
Кровь начала приливать к лицу Кенесары.
— Сколько людей погибло? — спросил он отрывисто.
— Рассказывают, что немного: два-три человека. Они попали в ловушку, и сопротивляться не было возможности…
— Пусть тоже пойдут в рай… А мы здесь напомним о них, если суждено вернуться в Сары-Арку!
— И еще говорят, что вместе с батыром попал к карателям и Ожар — сын Кубета. — Кунимжан считала своим долгом узнать все для мужа. — Он будто бы в омской тюрьме…
— Это какой Ожар? — Кенесары насторожился. — Не тот ли, что был вестовым у Конур-Кульджи? Разве не порвал он давным-давно всякую связь с родом?
— Вот и говорят люди, что он поссорился с Конур-Кульджой и вернулся к своим. Видимо, вспомнил поговорку, что руки отсыхают у того, кто не радеет о родной крови. Подавленный бедой каржасов и бегством их из родных мест, он снова примкнул к батыру Сейтену. Но тут как раз и случилось это…
— Однажды я встретил его, — задумчиво сказал Кенесары. — На вид крепкий человек и с настоящим характером. Значит, тоже не смог покориться… Теперь и его, наверно, пошлют в Сибирь!..
Он повернулся и посмотрел в сторону аула. К ним быстро шел молодой стройный джигит. Кенесары узнал в нем своего младшего брата Наурызбая — от матери-калмычки. И хоть были они от одного отца, с трудом признавали в них родных братьев. Высокого роста был Наурызбай, плечи — косая сажень, белое продолговатое лицо всегда залито здоровым румянцем. Нос, рот, глаза, брови и ресницы — все у него крупнее, чем обычно у казахов. Особенно глаза были другие: какие-то странные, чуть раскосые, похожие на зрелый миндаль, они смотрели на мир с подкупающим доверием. С висков его ниспадали длинные косы с вплетенными зернами разноцветного жемчуга. К пробивающимся усам особенно шла соболья шапка с красным бархатным верхом. Соболями была оторочена и щегольская горностаева шуба, у пояса висел красивый серебряный кинжал в узорчатых ножнах.
Он и в бой ходил в этой одежде, только подкатывая при этом правый рукав дорогой шелковой рубахи. Издали узнавали его враги, когда, опустив залитое изнутри свинцом копье, с кличем «Аблай!» мчался он на своем серо-золотистом коне Акаузе. Говорили, что правая рука у него обладает силой четырех джигитов. А уж копье в этой руке не знало промаха, и до сих пор не находилось храбреца, который бы выжидал приближающегося юного батыра… А в обычные дни не было в степи человека добрее и услужливее Наурызбая. Шутником и весельчаком слыл он среди соседей, и дети всего аула любили его…