Заратустра: Танцующий Бог - Раджниш Бхагаван Шри "Ошо". Страница 46

— Кажется, мне придется выступить по этому вопросу, поскольку все эти профессора настаивают на одном: что долг каждого студента — уважать преподавателя, но ни один из них не сказал, что преподаватель должен заслуживать уважения. По своему личному опыту в университете я знаю, что ни один профессор не достоин никакого уважения. И если студенты их не уважают, то вменить им это в долг было бы полным безобразием, фашизмом. Я против. Я предпочел бы, чтобы комиссия решила: каждый преподаватель должен заслужить уважение и быть его достоин, и тогда оно придет автоматически.

Если кто-то красив, человеческий глаз немедленно узнает красоту. Если в ком-то есть некий характер, достоинство, люди просто уважают его. Вопрос не в том, чтобы потребовать или ввести правило, что каждый студент должен быть уважителен. Университет — не армия. Университет должен учить каждого студента быть свободным, бдительным, сознательным. И это задача, только профессоров - доказать, что они достойны уважения.

Все они разгневались на меня. Д. С. Котхари говорил мне после конференции:

— Они все рассердились на вас, они спрашивали меня: «Зачем вы позвали его, прекрасно зная, что он ни с кем, ни в чем и ни за что не согласится? Он так молод, а это конференция заслуженных профессоров».

Я сказал Д. С. Котхари:

— Они заслуженные профессора, но ни один из них не оказался в состоянии ответить на вопрос, который я задал: «Почему вы так страстно жаждете уважения?» На самом деле, лишь люди, не заслуживающие уважения, считают, что их должны уважать. Люди, достойные уважения, получают его. Это естественно. Но делать из этого обязанность уродливо.

Заратустра прав:

Завоевать свободу и поставить священное «Нет» выше долга: вот для чего нужен лев... Завоевать себе право создавать новые ценности — вот чего больше всего боится выносливый и почтительный дух.

«Ты должен» некогда было для него высшей святыней, и он любил ее; теперь же ему д олжно увидеть в ней заблуждение и произвол, чтобы смог он отвоевать себе свободу от любви своей: вот для чего нужен лев.

Но скажите мне, братья мои, что может сделать ребенок такого, что не удается и льву? Зачем хищному зверю становиться еще и ребенком?

Дитя — это невинность и забвение, новое начинание и игра, колесо, катящееся само собою, первое движение, священное «Да».

Ибо священное «Да» необходимо для игры созидания, братья мои: своей воли желает теперь человеческий дух, свой мир обретает потерянный для мира.

Я назвал вам три превращения духа: сначала дух стал верблюдом, потом сделался львом, и наконец, лев стал ребенком.

Ребенок — это высший пик эволюции в том, что касается сознания. Но ребенок — только символ; это не значит, что ребенок — высшая стадия бытия. Ребенок используется символически, ибо он не отягощен знаниями. Он невинен, и благодаря своей невинности он полон любопытства, а благодаря глазам, полным любопытства, его душа стремится к таинственному. Ребенок — это начало, игра; а жизнь всегда должна оставаться начинанием и игрой; она всегда должна быть смехом и никогда — серьезностью.

...Первое движение, священное «Да». «Да», священное «да» необходимо, но священное «да» приходит только после священного «нет». Верблюд тоже говорит «да», но это «да» раба. Он не может сказать «нет». Его «да» ничего не значит.

Лев говорит «нет», но он не может сказать «да». Это противно его природе. Оно напоминает ему о верблюде. Он каким-то образом освободился от верблюда, и «да», естественно, вновь напоминает ему — это «да» верблюда и рабства. Нет, животное в верблюде не способно сказать «нет». Во льве оно может сказать «нет», но не способно сказать «да».

Ребенок ничего не знает о верблюде и ничего не знает о льве. Вот почему Заратустра говорит: «Ребенок — это невинность и забвение...» Его «да» чисто, и в нем есть все необходимое, чтобы сказать «нет». Если он не говорит его, то только потому, что он доверяет, а не потому, что боится; не из страха, но от доверия. А когда «да» исходит от доверия, это величайшая метаморфоза, величайшее преображение, на которое можно надеяться.

Эти три символа так прекрасны, что их стоит запомнить. Помните, вы находитесь там, где живет верблюд, и помните: вы должны двигаться в сторону льва; и запомните: вы не должны останавливаться на льве. Вы должны пойти еще дальше, к новому началу, к невинности и священному «да»: к ребенку.

Настоящий мудрец вновь становится ребенком.

Круг замыкается — от ребенка обратно к ребенку. Но разница огромна. Такой, как он есть, ребенок невежествен. Он должен пройти через верблюда, через льва и снова вернуться к ребенку; и этот ребенок — не в точности тот же, ибо он перестал быть невежественным. Он прошел через все испытания жизни: через рабство, свободу, бессильное «да», яростное «нет», и все же он забыл все это.

Это не невежество; это невинность. Первый ребенок был началом путешествия. Второе детство — завершение путешествия.

В те дни, когда Заратустра писал эти слова в Иране, в Индии были написаны Упанишады, в которых есть то же самое понимание. В Упанишадах брамин — тот, кто пришел к познанию высшей реальности. Брамином становятся не по рождению — лишь через познание Брамы, высшей реальности, становятся брамином; и второе имя брамина в Упанишадах — это двиджа, дваждырожденный. Первое рождение — это рождение тела, а второе — рождение сознательности.

Первое рождение делает вас человеком, второе рождение делает вас богом.

... Так говорил Заратустра.