Кому в раю жить хорошо... - Вихарева Анастасия. Страница 93

И изба пустила его!

Манька чутко прислушалась к эманациям избы. Спокойные, может быть, даже радостные. Скорее, именно эманации избы успокоили ее, когда она почувствовала себя дома. Она расслабилась. Старый друг — у избы их было много. И уже без напряжения заинтересовалась гостем, прислушалась к его мягкому и едва различимому шепотку, не решаясь показать свое присутствие.

— Мяу, что я слышу?! — шепоток Зверя был сладкий и неестественно проникновенный. — Избушечкина правда. Но сама ли ты повелась, или повел кто?! Ш-ш-ш, старушечка свихнулась на старости лет, да, но да с кем не бывает? А старушечкина дочушка чем твоему горю пособляла? То-то и оно! — Зверь изогнулся, подперев морду лапой. — Маня печь топит? Половички стирает?

И снова теплые эманации, которые обнаружила еще раньше. Манька с удивлением поняла, что речь идет о ней, и она читает их, как свои чувства.

— Ах, стирает? Да стирка ли это, замочила да выжала! Ой ли? Ленивая она, как я погляжу. Вот ты пироги печешь, а она не прибирает, не выметает, пылиночку со скамеечки не сдувает… — спит! Не сама ли ты себя обихаживаешь? А Бабы Яги дочушка и топила бы, и стирала бы, и травушку собирала бы! Солнышко не вставало, чтобы дорогая моя хозяюшка в постели, как Манечка, валялась. Рукодельница, работящая, день-деньской государствами управляет, и избушечка у нее в тыщу раз поболее тебя, так что и тебя избушечка вместила бы. И стала бы жить-поживать, да добро наживать! А добро непростое, вся заморское! Въелся нечистый во внутрь тебя, ну слила Маня нечистого, и что ж поделывает? Спит! Ест! Доброте твоей пересмешница да нахлебница. Какая радость от собаки, если облаяла прохожего, да в передний угол села? Не забыла ли, кто хозяюшка тебе? — Борзеевич пошевелился, во сне почесав нос. Зверь резко обернулся в его сторону, привстав на задних лапах. — Ой, а это кто?

Манька вся превратилась в слух. Лишь удары сердца иногда заглушали слова, которыми Страшный Зверь кормил избу.

— Еще один захребетник! Была одна Маня — стало двое! А который теперь из них двоих тебе главою стал? Не болен ли? Что-то не дается мне в лапу…

— Серьезно?! А вот сума у него, дай-ка погляжу, не вор ли, не обидит ли… Ну-ка, ну-ка, что это у нас? Камень Прямолинейный… Один такой на белом свете… — Бабы Яги это камень, теперь уж дочушки ее! А в суму к нему как попал? Вор, избушечка, во-о-ор! — красивый камень-кристалл, который показывал всякие мысли, делая их нарядными, в его лапе вдруг ни с того ни с сего стал пульсировать темно-красными всполохами. — Ой, убери от меня, убери! — зверь торопливо сунул его обратно в котомку. — Вопиет ко мне черными мыслями… Страшные мысли у Благодетеля твоего…

— Маня подарила? А к Мане как попал? Твое добро было! А ты ей дарила? По какому праву присвоила, припрятала, разбазарила?

— А какая тебе, милая моя избушечка, в том польза? Ползали по Раю и Аду, вот и ползаете на здоровьице, что ж обратно приперлись? Мяконько тебе от ползанья их? — сокрушился Зверь. — То-то и оно, избушечка, то-то и оно!

— Я не супротив Мани, какая мне в том нужда? — Страшный Зверь тяжело завздыхал, пуская слезу. — О тебе головушка болит! Слыхал я за кустиком, как сговаривалась Маня с этим… гробовщиком… раскатать тебя по бревнышку да спалить! — Зверюга вытерла платочком слезинки, крупные, как градины. — Да разве ж дочушка Бабы Яги удумала бы? Ведь берегла бы, как зеницу ока, украшала коврами дорогими, камнями самоцветными. О-хо-хо, избушечка, как сгинула Матушка ее, о тебе печалиться, сердечко ее извелось тоской, ночей, сердешная не спит.

Изба скрипнула половицами, перед Зверем появились две крынки со сметаною. Кот, а это несомненно был Кот, жадно набросился на угощение. Маньку передернуло, она все еще не знала, то ли обнаружить себя, то ли сделать вид, что не слыхала речей ночного гостя. И Борзеевич как на зло — спит! Гневом закипало ее сознание.

Да как можно избе верить после такого предательства?!

Откуда-то из подсознания выплыло: «баюн… кот… Котофей Баюнович!»

«Здравствуйте, пожаловал, гость дорогой!» — оторопела Манька. Сердце облилось кровью и забилось часто — дыхание перехватило. Лук и колчан со стрелами висели прямо за спиной вражеского лазутчика — не достать… И посох железный, как на зло, валялся где-то забытый на чердаке. Она мгновенно похолодела, скрипнула, забыв об осторожности, и тут же замерла, стараясь заставить себя дышать ровно. Кулаки сжались сами собой.

Зверь вдруг остановился, навострил ушки, отрываясь от крынки со сметаной, оборачиваясь к печи:

— А говорят, будто богатырь какой в краях ваших завелся? Чудеса творит, да нечисть поваливает, будто пухом играет?

— Неужто Маня? Да под силу ли ей? Обман это все, избушечка, ой, обман! А такого богатыря, как Дьявол, нету в мире, — он с сожалением покачал головой, подвывая голосу тоскливо. — Вымысел это! Привиделось, обманули, ставят на тебе эксперименты да опыты всякие! Ох, избушечка… Да разве ж понять им, что живая ты, живее всех живых?! Это ж только дочушка…

Глаза у страшного Зверя округлились, в них промелькнуло что-то хищное…

— Не бывало такого, чтобы лежебока с маху столько воинов крепких положила! — он вдруг как-то весь насторожился, глаза его мрачно сузились, будто тень Благодетельницы смотрела из них в этот миг.

— А ведь воины и тебя бы спасли — и от Мани, и от этого… ворюги подлого! — Кот разговаривал с избой, будто с больною. — Опять обман, избушечка, все обман! Пыль в глаза напустили, это… загипнотизировали! Внушили, чего на деле не бывало. Боязно мне за тебя…

Он покачал головой и вернулся к сметане с мурлыканьем.

— Кабы, хозяюшка наша, поверить не мудрено, много у нее тайной премудрости да всяких чудес. А чужому разве по нраву видеть, что ты, избушечка, и умна, и холодна в разумении, и сама тепла? Кто просил бы тебя, как хозяюшка моя просит?! Велика, широка любовь ее, всему свету светит ровно солнце красное. Тянет она к тебе рученьки белые, и просит, нет, на коленях умоляет пожалеть ее и порадовать собой ее глазоньки! Да как смеялась она, не поминаешь разве? Голосок у нее светлый, чистый, словно колокольчик серебренный. А выступает будто пава, воду принесет, ни капельки на землю не проронит, а сама-то ровно стебелек. А как управляется с хозяйством, разве кто полюбуется теперь, когда ты Маниной головушкой бедовой думаешь? Совсем извелась, просила передать тебе хлеб-соль, да передавала, что будет у тебя вскорости. Встречать просила. Привезет она внучков старухиных, мал мала меньше, все как один удалые карапузики, один в отца, другой в матушку, а третий — ну вылитый ты, пухленький, кругленький, розовенький, бревнышко к бревнышку, и все лопаточку в землю норовит воткнуть, коренья да травушку собираючи. Ох, как наполнилась бы землица твоя смехом голосистым! Котята, чистые котята! Да разве ж Маня такую радость принесет в подоле?! С виду она страшна, корява, хрома и кривонога, кто ж на такую позарится? — шепоток у кота стал осуждающим. — И как теперь, с малыми детушками, когда вражья сила полонила тебя?! Ведь мыслила порадовать тебя!

Манька до крови прикусила губу, считая про себя до ста. Это она-то корява?! Это она-то вражья сила?! И откуда малые детушки взялись?! Всем известно, что у Царской Четы наследник не народился… Не сам ли Баюн сидел перед нею? Неужто тот, древний, который налево и направо ходит? Открытие было не из приятных. Значит, не все в ее сне было игрой воображения! Получается, она на самом деле была Ее Величеством, которая страшно поумнела за последние несколько недель, пока Дьявол учил ее обращать свою силу на вампиров, которые пили ее кровь, обращаясь, как с какой-то проклятой… Манька уже нисколько не сомневалась, что так оно и было. Ну и сон! Ай да сон! Ах, какой сон! Избавил ее Дьявол от многих хождений по мукам, увиденные во сне жертвоприношения, как черти, которые вымывались во время сна, становились осознанными. Попробуй-ка вынуть из земли такое заклятие!

А стать Ее Величеством, оказывается, не так уж и сложно!