Отшельник - Евсеенко Иван Иванович. Страница 25

Андрей с отцом копали колодец именно этим одиночным, внутренним способом, экономно щадя и оберегая садовую драгоценную землю. Само собой разумеется, что Андрей, как более молодой и выносливый, вооружившись саперной, военных еще времен лопаткой, работал внутри колодца-сруба, а отец снаружи, поднимал землю в бадье и после отвозил ее на двухколесной тачке к старому колодцу, который решено было засыпать.

Первые полтора-два метра они прошли довольно легко, всего за день, но потом начался глиняный пласт, и Андрей пробивался сквозь него целую неделю, иногда теряя по молодости всякое терпение. Отец необидно посмеивался над его горячностью, успокаивал, передавал в земляную преисподнюю частые гостинцы от матери: то кружку молока, то квасу, а то и горячий только что спеченный в печи перед полымем пирожок-блинчик.

Вообще работать Андрею с отцом всегда очень нравилось. Была в нем какая-то редкая крестьянская основательность: любую работу отец делал неспешно, несуетно, загодя все хорошенько взвесив и обдумав, чтоб после не переиначивать, не бросать на полдороге, как не раз случалось то у многих иных излишне торопливых и самонадеянных мужиков. С годами, уже на войне, эта черта отцовского характера вдруг проявилась, дала о себе знать и в Андрее. Он тоже любил все делать расчетливо, без заполошной суеты и надрыва, чему учил и своих подчиненных, всегда поминая добрым словом отца. Начальству же такая медлительность Андрея не нравилась: начальству хотелось побед скорых и громких, а какой ценой – это неважно, победителей не судят. Один лишь Рохлин во всем поддерживал Андрея, ценил его жесткую сосредоточенность при подготовке к операциям и, тем более, во время операций, когда видел, что Андрей выходит из боя с меньшими потерями, чем другие командиры взводов и рот, что победа ему далась меньшей кровью. Победителей Рохлин судил и иногда очень строго, тысячу раз повторяя в строю и вне строя, что главное на войне – солдатская жизнь.

Как жаль, что нет сейчас в живых ни отца, ни Рохлина, они бы во всем поняли Андрея и за все простили бы его. Понял бы и простил и еще один человек – Саша. И мало того, что понял бы (а уж простил бы точно), так еще и ушел бы вместе с Андреем в отшельничество. Ведь, похоже, он раньше Андрея догадался, что есть на самом деле человек и чего он на самом деле стоит. Никому Саша не сказал о своей догадке ни слова, даже Андрею – лучшему своему другу, унес ее с собой в могилу. Но когда Саша брал в руки гитару, то без всяких слов было видно, о чем думает этот русоволосый молчаливый лейтенант.

Добрался до воды Андрей только к концу четвертой недели работы, к концу своих всегда таких скоротечных курсантских каникул. (На этот раз они показались ему куда как длинными, прямо-таки нескончаемыми.) Вначале пошел влажный крупнозернистый песок, потом тягучий (лопату из него не вытащишь) ил. С ним Андрею пришлось помучиться ничуть не меньше, чем с сухой поверхностной глиной. Но зато как он был вознагражден, когда вдруг (и наконец!) пробился из глубины земли навстречу Андрею и навстречу едва мерцающему где-то в вышине пятнышку света солнца родниковый ломуче-холодный ключик. Не дожидаясь, пока отец подаст в бадье кружку, Андрей набрал воды в горсть и вдоволь и всласть испил ее, действительно ломуче-холодной, обжигающей все внутри, но какой мягкой и живительной. (Сколько раз после, на войне, в афганских песках и горах, когда вода была на исходе, а то и не было ее вовсе, Андрей вспоминал это мгновение, сколько раз грезилось ему и воочию слышалось клокотание подземного, настоянного на брянских травах, хвойных корнях и рудах родничка.)

Услышав победные крики Андрея, к колодцу поспешили и отец, и мать, пришел, опираясь на посошок, старый дед Кузьма, многие другие соседи, – и все, испробовав воды, в один голос порешили, что она самая вкусная и напойная в округе и, может, даже целительная. На что уж дед Кузьма был человек староверный, осторожный в похвалах и восторгах, а и тот, ни словом не обмолвившись, не загордившись своим колодцем (а ожидать этого можно было), водой остался премного доволен и даже пообещал отцу:

– На чай буду брать.

– Берите! – охотно согласился тот, зная, что в устах деда Кузьмы это самая лучшая похвала воде.

В те годы у них в Кувшинках воду для чая, для самовара брали только из реки, чистой еще и не замутненной отходами крахмальных заводов и животноводческих комплексов, которых по глупости понастроили в верховьях вдоль ее обрывистых берегов. Речная вода была прозрачно-голубой, мягкой, не давала в самоваре никакой накипи; без всякой заварки, хоть покупной, магазинной – краснодарского и индийского чаю, хоть своей, собранной из лесных и луговых трав – душицы, зверобоя, чабреца, кружила она голову и сердце, бодрила истомившееся от долгих трудов крестьянское тело. Одно было плохо: ходить к реке по воду все ж таки далековато – кому через свои летом заполоненные рожью и картошкой, а зимой занесенные снегом огороды, а кому так и через чужие, соседские. И вот теперь появился колодец, где вода ничуть не хуже (а может, и лучше) речной, и ходить к нему всего ничего, в сад к Ивану Матвеевичу, где специально для этого устроена калитка.

Пока соседи, передавая из рук в руки кружку, пробовали воду, определяли ее вкус и целебность, Андрей выложил дно колодца специально заготовленной щебенкой и, словно какой-то Посейдон – царь морских и подземных вод, полез на поверхность земли. Его встретили действительно как Посейдона-победителя, налили и воды, и за обедом, который тут же устроила мать в саду, возле нового колодца, рюмку домашней хлебной водки. Она была не лишней, потому что за месяц пребывания в подземном царстве Андрей порядком исхолодал, намерзся, и мать очень опасалась, как бы он не заболел перед самым отъездом на учебу. Но, слава Богу, все обошлось. Никакая болезнь Андрея не тронула, может, и вправду от целебной колодезной воды, а может, от хлебной водки, тоже лекарства известного, много раз в крестьянской жизни испытанного.

После этого неожиданного и тем особо желанного праздника Андрей с отцом еще несколько дней трудились возле колодца. Перво-наперво установили журавель. Соседи, правда (в основном женщины, большие охотницы до всяких нововведений), советовали отцу соорудить входивший тогда повсеместно в колодезную моду коловорот с притороченным к нему на длинной цепи или тросике ведром. Но отец от нововведения отказался, послушался не женщин, а старорежимного деда Кузьму, который рассудил все куда как верно. Коловорот удобен и заманчив на общественном, уличном колодце. Каждое приписанное к нему подворье берет за день воды немного: можно и потешиться, покрутить за блескучую ручку, медленно, внатяг поднимая на поверхность ведро. А в саду для полива деревьев и водопоя всей домашней живности воды надо черпать не один десяток ведер: за ручку не накрутишься, не навертишься, тут сподручней проверенный веками журавель. Поднимать им воду и ловчее и легче – противовес из камня-песковика помогает, только успевай перебирать на крюке руки.

Журавель они установили сообща, всем соседским подворным миром. Получился он на славу: подсоха и свод дубовые, крюк осиновый, гладкоствольный, хорошо держащий влагу, шкворень, которым подсоха и свод сращивались воедино, специально, по размеру кованный отцом в дедовской кузнице. От старого журавля в дело пошел лишь камень-песковик да старинной кузнечной работы (может, дед Матвей ковал, а может, еще и прадед Никанор) крюк-журавлик, за который цеплялось ведро. Был он сделан действительно в форме журавлиной запрокинутой высоко, почти за спину головки. Казалось, еще немного, еще мгновение – и журавлик этот вскрикнет, запоет, закурлычет, испив из ведерка живительной ключевой воды, и поднимется на крыло. Отец сразу признал, что выковать он подобный журавлик не сможет, не способен на такое искусство, поскольку дедовское умение перенял лишь наполовину, слишком рано уйдя из дому на агрономическое учение. Отца за это неумение никто не упрекал, наоборот, все хвалили, что он сознался в нем, что почитает дедовское мастерство настоящих кузнецов-искусников. Сообща было решено установить на крюке старинный журавлик, который простоит еще хоть век, хоть целых два. На нем был заменен лишь хитроумный болтик-чека, не позволявший ведру соскальзывать с журавлиной шейки. На это отцовского мастерства хватало, и он остался вполне доволен своей работой. Была возле колодца установлена и новая водопойная колода-корыто, которую отец тоже заготовил, выдолбил из дубового бревна загодя. Когда вода в каменном срубе отстоялась и наполнилась почти на два кольца, Андрей начерпал ее в колоду по самый венчик, и мать выпустила из сарая корову Зорьку, только-только вернувшуюся с пастбища. Зорька, припав к воде запыленными, иссушенными на лесном выгоне губами, долго и неотрывно пила ее, а потом вдруг совсем по-ребячьи начала отфыркиваться, мочить вислоухую морду в прозрачной глубине колоды по самые глаза, словно показывая тем самым, как ей нравится вода из нового каменного колодца. Вслед за Зорькой к колодцу потянулись гуси, утки, безбоязненно вспрыгнула на ее борта куриная стайка во главе с отважным и голосистым петухом Форпостом (отец, большой выдумщик на всякие клички, так прозвал его за верность в сторожевой куриной службе). Гуси и утки, испробовав воды, деликатно отошли в сторону и стали там обсуждать ее, выдавая свои восторги гоготанием и кряканьем, а Форпост вдруг запрокинул далеко за спину краснознаменный гребень и огласил всю округу победным торжественным криком. На этот крик-торжество выскочил из дому последний обитатель их подворья, вальяжный кот Чародей (тоже отцовская придумка), на минуту застыл у садовой изгороди: мол, что случилось, и если случилось, то почему без меня, – но тут же во всем разобрался, определился и неспешно подошел к колоде. Потеснив (и довольно-таки смело) на ее кромке Форпоста, Чародей тронул воду для пробы лапой, не слишком ли холодна и опасна для здоровья (тот еще Чародей!), и лишь после этого, во всем угождая хозяевам, отведал ее на вкус с такой жаждой и таким прилежанием, как будто колода всклень была налита парным коровьим молоком.