Отшельник - Евсеенко Иван Иванович. Страница 39

Заманчиво было сейчас Андрею раздуть горн и, вспоминая отцовскую науку, что-нибудь отковать, пусть самое мелочное и незначительное (дверной пробой или крючок), но собственноручно. В запальчивости он даже открыл угольный ящик и, обнаружив там горсти две березового древесного угля, подхватил его было на совок, но потом опамятовался и бросил назад. Если уж браться за кузнечное дело, то надо с утра пораньше, при восходе солнца, а нынче, ввечеру, уже поздно: пока раздует горн, приладится, на улице совсем стемнеет, а в темноте какая в кузнице работа. К тому же и нет подручного – молотобойца.

В юношеские и курсантские годы Андрей не раз исполнял при отце эту должность. Вволю и охоту махал пудовой кувалдой, накачивая силу и мускулы. Он и теперь позарился на нее, выхватил из ящика, привычно, по-кузнечному, поплевал на руки и размахнулся из-за плеча, в отблесках солнца воочию увидев на наковальне раскаленный обрубок железа. Но в самое последнее мгновение обрубок этот, словно убранный какой-то невидимой рукой, исчез, и удар у Андрея получился обманно глухой да и не той прежней, молодой силы, когда из-под кувалды летели в разные стороны целые стопы искр. Рука и раненое, с перебитой ключицей плечо отозвались на этот невыверенный удар (таким ударом можно лишь испортить поковку) резкой, колючей болью, которая тут же побежала вниз по всему телу, что-то опасно тревожа и задевая внутри. Андрей едва сдержал невольный вскрик, бросил кувалду назад в ящик и, больше ни к чему не прикасаясь в кузнице (даже к вожделенным для любого мальчишки мехам), вышел за ворота на свежий воздух. Нет, пока он к кузнечным делам, к таким замахам не готов. Тут надо приспосабливаться ко всему потихоньку, неспешно, приучая истерзанное понапрасну на войне тело к мирной серьезной работе. Это не ящики сбивать в тарном цеху.

Но все равно Андрею было обидно, что не смог он с первого захода и замаха оживить в кузнице прежде всегда такую звонкую наковальню, вдохнуть в воловьи мехи, словно в человеческую грудь, живительный воздух, что не по плечу ему оказался молот-кувалда, как будто Андрей уже не кузнец, не сын и не внук кузнеца.

Обида эта, похоже, передалась и кузнице. Андрею вдруг почудилось, что она прямо на его глазах начала проседать первыми двумя венцами в землю, коситься тесовой крышей и дымарем, тоскливо скрипеть воротами. Ему захотелось подставить ей плечо, подпереть, выровнять рубленные по-старинному «в лапу» углы. Андрей и впрямь прислонился к одному из этих темных потрескавшихся углов, и кузница вроде бы выровнялась (или это выровнялся, почувствовав опору, он сам, еще минуту тому назад качаемый на ветру, словно одинокая былинка в поле). Так они и стояли, взаимно поддерживая и ободряя друг друга, чувствуя, что поодиночке им не выжить: кузница больше не скрипела воротами, не клонилась к земле дымарем, не стонала изнутри мехами – человеческой грудью, а Андрей никак не мог оторвать взгляда от тяжелого кованного в четыре грани крюка, на котором висела целая обойма лошадиных подков – все на счастье.

Андрей усмехнулся этому своему видению, задышал ровнее и действительно как-то счастливей. Он безбоязненно отслонился от угла, словно наперед знал, что тот, укрепившись человеческой живой силою, больше не пошатнется, не рухнет, – и пошел вокруг кузницы, ко времени вспомнив, что, пока совсем не завечерело, надо попытаться отыскать отцовский схрон с керосином, иначе опять придется коротать ночь в полной темноте.

Удача ожидала Андрея с тыльной стороны кузницы за двумя совсем одичавшими яблонями. Он еще издалека заметил припорошенный листвой бугорок, стал по-лисьи разгребать его – и не промахнулся в своих поисках. Под листьями обнаружилась дубовая негниющая доска, а под доской яма, в которую была закопана по всем строительно-земляным правилам, с гидроизоляцией из многослойного рубероида, двухсотлитровая бочка. Андрей постучал по ней сверху камушком и по глухому, утробному ответу понял, что бочка не совсем пустая. Громадная гайка, закрывавшая наливное отверстие, простым усилиям Андрея не поддалась, и ему пришлось сходить в кузницу за зубилом и молотком. Дело сразу пошло на лад: гайка, несколько раз взвизгнув заржавевшей резьбой, послушно поползла против часовой стрелки, словно сама хотела поскорее освободить отверстие, безмерно устав столько лет подряд удерживать в напряжении бочку. Подобрав с земли хворостинку, Андрей опустил ее в отверстие и с радостью удостоверился, что бочка полна керосином действительно почти до половины. Он опять добрыми, благодарственными словами вспомнил отца, который запасся керосином на долгие годы вперед, как будто предчувствовал, что запас этот однажды так выручит Андрея, вернувшегося в родительский дом. Сам же он после смерти матери, судя по письмам, на долгую жизнь уже не рассчитывал.

He откладывая дело на потом, Андрей отыскал в повети среди отцовских инструментов шланг, а в сарае рядом с меловым ящиком керосиновую бутыль и, с непривычки немного помучившись, наполнил ее ровно по заводской обручик-отметину на исходе горлышка, как, помнится, всегда наполнял отец. Потом Андрей принес из дому лампу, отвинтил колпачок и, с наслаждением вдыхая керосиновый сладковатый запах, заправил стеклянное ее тельце. Лампа сразу отяжелела, заважничала и как бы даже загордилась своим видом и значительностью, хотя на ней не было еще ни колпачка, ни стекла, и спасительный, раздвигающий тьму огонек дремал еще где-то и таился на кончике фитилька. Помогая будущему пламени вырваться наружу, Андрей обрезал фитилек с двух сторон кузнечными ножницами, погонял его колесиками взад-вперед, потом завинтил на место колпачок и принялся колдовать над стеклом. Надежно прикрыв узкую горловину ладонью, Андрей обдал стекло горячим дыханием: оно сразу запотело, стало матово-непроглядным, но эта непроглядность была недолгой, кратковременной, и стоило только Андрею прикоснуться к стеклу вначале специально заведенной еще матерью для этого действа фланелькой, которую он обнаружил на коменке рядом с лампой, а потом обрывком газеты, и стекло сразу засияло глянцевыми своими выпуклыми щечками, готовое принять пламя любой силы и света.

Андрей не стал медлить, занес лампу в дом, поставил ее в горнице на стол и, соблюдая все меры предосторожности, зажег напитавшийся керосином фитилек. В горнице было еще светло, сумерки только еще надвигались, и можно было ожидать, что огонек никак не проявит себя, будет тусклым, неярким и даже преждевременно-лишним при свете дня. Но он все-таки не потерялся, осветил и согрел горницу желто-горячим своим, чем-то похожим на весеннюю озерную кувшинку пламенем. Андрею стало жалко его гасить. Он присел на стул и несколько минут наблюдал, как огонек, все больше и больше разгораясь, трепещет на кончике фитилька и рвется по обжигающе-раскаленному стеклу вверх, словно хочет взлететь к лампадке и тоже зажечь ее.

Но за окном еще горел день, солнце еще только одним краешком коснулось на западе речного разлива, и огонек, кажется, это чувствовал и сам просил Андрея о пощаде, обещая, что это ночью он заменит ему и солнечный восход, и солнечный закат, а сейчас надо еще отдыхать. Да и керосин попусту тратить не стоит. Андрей прислушался к этим советам-нареканиям огонька, ревниво дохнул на него сквозь узенькое стекольное горлышко и, когда тот послушно и благодарно спрятался внутри фитилька (не мог же он исчезнуть бесследно), вышел опять из дома.

Теперь на очереди у Андрея была баня. Живому человеку без нее не прожить. Хочешь держать в чистоте душу и мысли – содержи в повседневной чистоте тело. Так, помнится, любил говорить перед помывкой отец, большой почитатель бани и парилки, куда всегда брал с собой и Андрея.

Баня у них тоже была старинной, похоже, еще древних, прадедовских времен. Срубили ее деревенские плотники, как и дом, «в лапу» из неодолимо-толстых смоляных бревен, основательно на века проконопатили болотным мхом; изнутри ощелевали осиновой, хорошо держащей влагу доской, снаружи украсили резными наличниками, а на конек водрузили голосистого петушка. Тут уж хочешь не хочешь, а в субботу или в воскресенье после трудов праведных устроишь всей семье самый большой деревенский праздник – помывку.