Отшельник - Евсеенко Иван Иванович. Страница 37

Андрей поднял с пола подсвечники, поставил их возле амвона, где они и стояли, наверное, прежде, и вышел из церкви, решив, что как-нибудь попозже, когда окончательно обустроится дома, непременно вернется сюда, все приведет в порядок и какой-никакой божеский вид. Былого облика и значения церкви он, конечно, слабыми своими силами и умением не вернет, но пусть в ней будет все чисто и прибрано – все-таки церковь.

Дверь, благодарно, по-живому скрипнувшую под его рукой, Андрей поплотнее прикрыл на обе створки, просунул в проушины двойного продольного пробоя дубовую палочку, которую поднял на крыльце, и для верности подпер еще камнем-песковиком, обнаружив его поблизости, возле ограды.

Дальше дорога Андрея лежала мимо школы и клуба. Зайти туда ему тоже хотелось. И прежде всего в школу, в свой родной класс, в отцовский директорский кабинет. Но на сегодня хватит для Андрея и церкви – вдруг в клубе и школе точно такой же разор и поругание, и ему опять придется расстраиваться и волноваться душой. Андрей лишь замедлил на минуту-другую шаг и посмотрел издалека на клубные и школьные двери. Они были вроде бы заперты, нетронуты – уже и то хорошо. Правда, окна в двух-трех местах неизвестно кем и по какой причине были выбиты, расколоты. Но, может, это сотворено и не человеческой рукой, а градом, дождем или порывом ветра, бурей и ураганом, которые могли бросить в стекло и камень, и еловую шишку, и какой-нибудь сучок-корягу.

На кладбище тоже было полное запустение и беспорядок. Все подходы к нему: песчаные тропинки, в давние годы всегда наторенные живыми людьми, небольшие полянки и опушки, не занятые еще могилами, подобие аллей – междурядья – сплошь заросли бурьяном, диким боярышником и гуще всего сиренью. Но следов разорения и грабежа Андрей на кладбище вроде бы не заметил. Тут заезжим налетчикам и вовсе поживиться нечем: одни кресты да кое-где стандартные пирамидки из гранита и мраморной крошки – печальные свидетели безбожного времени.

К своим родовым могилам Андрей пробился не без труда, в иных местах даже вынужденно вырубая топором вставшие на его пути заросли сирени и боярышника. Но сами могилы, к удивлению Андрея, остались почти не затронутыми побегами ползучего, цепкого кустарника. Лишь кое-где по холмикам были видны тоненькие нестойкие веточки сирени с уже набухшими почками, да у изголовья Танечкиной могилы самосевом проросла вишенка. Причиной всему был, наверное, громадный, неохватный дуб, росший в междурядье, и точно такие же две сосны, возвышавшиеся чуть поодаль. Они взаимно переплелись, сроднились ветвями и образовали над могилами настоящий хвойно-лиственный шатер. Под этим шатром, в его сумраке и тени, куда почти не проникали солнечные лучи, могильные холмики находились в полной охране: на них не росла ни сорная трава, ни одичавший кустарник, ни даже кладбищенские вечнозеленые шишки-молодило: им не хватало тепла и света. И лишь возле Танечкиной могилы, крайней в ряду, чудом пробилась вишенка.

С Танечкиной могилы Андрей и начал свой скорбный труд. Граблями он очистил ее от многолетнего хвойно-лиственного наноса, потом подровнял бугорок лопатой, по-садовому обкопал вишенку, укрепил чуть покосившийся дубовый крест. Когда-то в детстве этот крест казался Андрею очень высоким, по крайней мере, много выше его мальчишеского роста, а теперь словно вошел в землю и едва-едва достигал до пояса. Детские кресты всегда были меньше взрослых, как меньше и короче была жизнь лежащих под ними. Приходя на кладбище с бабкой Ульяной или с матерью, Андрей, помнится, очень боялся именно этих крестов, тоненьких и нестойких, как будто временных. Ему мнилось, что похороненные под ними дети сейчас выберутся из земли и позовут Андрея играть в прятки, догонялки или в лапту. А как играть с мертвыми да еще на кладбище, где надо вести себя тихо и смирно, во всем слушаясь бабку Ульяну и мать?

Теперь эти страхи у Андрея, понятно, прошли, но все равно от них остались какой-то непреодолимый холод в груди и вполне взрослые уже печальные мысли о краткости и бренности человеческой жизни.

Завершив уборку и обустройство могилы, Андрей с лопатой и корзиной в руках пошел к небольшому песчаному карьеру на опушке кладбища, чтоб набрать там белого крупнозернистого песка. С давних пор у них было заведено посыпать могильные холмики этим далеко видимым желто-белым покровом, будто поминальными скатертями и домоткаными половиками. Могила, не посыпанная к Радонице песком, считалась неубранной, заброшенной. Отступать от древнего обычая Андрей не посмел, хотя никто его за нерадение в обезлюдевших Кувшинках и не осудил бы. Но убирал он могилы не для постороннего глаза, а для себя самого да для лежащих под земляными холмиками родных по крови, а значит, и по жизни людей. Их осуждение в беспамятстве было бы для Андрея самым страшным.

На убранство Танечкиной могилы Андрею хватило всего две корзины песка – столь невысокий был на ней холмик. Стоя на коленях, Андрей посыпал его крупными горстями, выравнивал, выбирал случайно попавшиеся камушки и соринки и все думал и думал о Танечке, силился представить, какой бы она была сейчас, во взрослой жизни. Но ничего из этих усилий не получалось – Танечка навсегда оставалась в памяти Андрея десятилетней задумчивой девочкой, которая с трудом удерживает на руках непослушного младенца-брата. И лишь когда Андрей начал выкладывать на могиле поверх песка крест из еловых уже расщепившихся шишек (тоже давний у них в Кувшинках обычай), мелькнул перед ним на одно мгновение образ взрослой печальной женщины, очень похожей на мать. Она возникла за спиной Андрея у креста и вдруг сказала так, как только и могла сказать старшая сестра в вечной тревоге за младшего брата:

– Андрейка, что же ты стоишь на коленях?! Земля еще холодная – простудишься.

Андрей оглянулся, чтоб сказать ей в ответ что-нибудь утешительное и беспечное, мол, ничего, я привычный, закаленный, но Танечки уже не было. То ли она исчезла где-то за кладбищенскими соснами, то ли ее заслонила от Андрея непроницаемая пелена апрельского весеннего воздуха.

Земля под коленями действительно была еще холодной и влажной, и Андрей поднялся на ноги, не смея ослушаться Танечки, которая, вишь, не посчиталась ни со временем, ни с дальней, наверное, дорогой, пришла на кладбище, чтоб предупредить раненого и контуженого брата о холоде и простуде, для него сейчас опасно вредных и губительных.

Обязательный ободок из самых крупных шишек вокруг холмика Андрей выложил уже на корточках, минуту-другую полюбовался своей работой, как любовался ею когда-то в детстве, и перешел к отцовской могиле.

На ней возвышался сосновый, судя по всему, наспех сделанный кувшинковскими мужиками крест. Стоять ему надлежало недолго, год-полтора, пока военкомат соберется воздвигнуть пирамидку с красной звездой и тем отдать последнюю поминальную дань фронтовику. Но чернобыльский взрыв помешал великому этому замыслу, да и хлопотать насчет пирамидки было некому: Андрей сам воевал то в Афганистане, то в Чечне, гонялся за «духами» и «чехами», а Ленка – что ж, кровь не родная, похоронила свекра – и на том спасибо.

Над отцовской могилой Андрей трудился, наверное, часа полтора. Чтоб убрать белым песком высокий ее холмик, с прилежанием когда-то насыпанный друзьями-товарищами отца (тут уж на них не посетуешь), Андрею пришлось ходить к карьеру раз пять. Вдоволь он поработал и топором. Могила все-таки заросла в изголовье кладбищенской дикой сиренью. Это издалека ее не было видно, а вблизи тоненькие, ломучие веточки обнаружились, обозначили себя бледно-зеленые побегами. Рубить их было жалко, но и не рубить нельзя – через год-другой они окрепнут и так заполонят могилу, что ее и вовсе не найдешь. На кладбище подобных, сплошь заросших сиренью и бузиной могил можно обнаружить немало. Родственники сами поумерли или разъехались, и могилы год за годом пришли в полное запустение и беспамятство. Зрелище даже для кладбища печальное и тоскливое.

Мыслей и воспоминаний об отце у Андрея было нескончаемо. Хоть навечно поселись здесь, на кладбище, а всех не передумаешь. Но одна, непоправимо горькая и скорбная, больше других не давала Андрею покоя, запоздало казнила его: какие ни находи оправдания, а все-таки он повинен в том, что не смог похоронить отца, как полагается то сыну, попрощаться с ним, обнять в последний раз уже неживого, на краю могилы. Мысль эта и раньше много раз настигала Андрея, но сегодня у отцовской могилы-кургана она встревожила его с какой-то новой силой и тяжестью. На похоронах матери Андрей тоже не был и тоже казнил себя за это, но то была совсем иная казнь. Мать, не обнаружив Андрея у гроба, наверное, простила его, как прощала за все и при жизни, сказала даже издалека: «Ты, Андрейка, не беспокойся, народу на похоронах много – управятся». А вот отец не сказал ничего, лишь посмотрел на Андрея из-под мертвых век, и это его молчание тяжелее любых самых укоризненных слов.